СКЕНОСОФИЯ

 

Мандала

	Когда я узнал, что выражает мандала, я достиг своего конечного знания. К.Г. Юнг

Отныне мысль не растекается по древу, а стягивается кругом — эту новоизобретенную форму ее концентрации часто называют мандалой. Знакомство с этим довольно экзотическим предметом можно сделать более содержательным, если его описание предварить кратким экскурсом в понятие центра.

Эмпедокл учит, что в жизни мира сменяются периоды Вражды, когда все элементы мира разъединяются, и Любви, когда они воссоединяются в совершенстве шара; в мировом вихре Вражда господствует на его периферии, а Любовь воцаряется в центре. Подобные геометрические прозрения лежат в основе многих, если не всех, развитых старинных космогоний. Если в свое прошлое мы заглянем еще глубже, то обнаружим, что нахождение и утверждение в профанном пространстве-времени сакрального «центра мира» и «начала времён» есть основное содержание всякого ритуала.

Существуют «центральный порядок», «центральные силы» и еще великое множество «центральных» сущностей, но не существует определения центра. На вопрос о природе гравитации (основной «центральной силы» физической вселенной) Ньютон резонно возражал, что гипотез не измышляет. Но Гегель, не чураясь гипотез, саму материю определял как «стремление к центру» и притом к центру, находящемуся вне ее. «Материальное и состоит в том, что оно полагает центр  вне себя»¹. Отсюда следовало простое определение тяжести: это «некоторое страстное стремление, на которое материя навеки определена…Если бы материя достигла того, что она ищет в тяжести, то она слилась бы в одну точку. Это стремление и есть падение — абстрактное полагание центра»².

Такие заявления не могут не впечатлять. Да, трудно их перевести в количественное определение закона падения, но они, тем не менее, выражают, кажется, самую суть дела, выделяя в размышлениях о тяготении то общее, что объединяет едва ли не всех учивших о природе — от Аристотеля до Дайсона.

К сожалению, попытки выяснить, что же Гегель разумеет под центром, остаются тщетными. Нечто подобное старинные мыслители называли единым. Однако если бы определение оного философ полагал существенным, нашел бы, наверное, способ до нас его донести. Оставив понятие это не­разъясненным, рассчитывая на понимание и находя его, Гегель апеллирует к нашей интуиции центра, — наверное, еще более внятной, чем интуиция тяжести. Однако куда же на самом деле он нас отсылает? Имеем ли мы прямое «ощущение» центра? Что позволяет нам понимать В. Гейзенберга, взыскующего «центрального порядка»³.

Центр — категория не философская. Но, кажется, и не вполне геометрическая (что-то не видно специального определения центра ни в евклидовой, ни в современной геометрии). Категория эта явно междисциплинарная, входящая во все языки науки и обозначенная множеством синонимов. Достаточно заметить, что без представления о «центре сил» или «центральной силе» немыслима современная физика. Без «центральных событий» трудно выстроить историю, а без понятия «среднего» и его производных — теорию вероятности. Но столь же очевидно, что центром храма служит алтарь, а центром коллектива — лидер. Всякое явление, попадающее в поле нашего зрения, имеет ядро, корень, начало, суть — объективный коррелят центру нашего внимания. А перемещение центра в «объективе» нашего внимания выражает самую суть его изменений. Например, данные о том, что состоятельность горожанина США прямо пропорциональна расстоянию от места его проживания до центра города, говорят нам о кризисе городской цивилизации. А то, что телевизор децентрализует семью, отвергая стол, обращавший когда-то людей лицами друг к другу, свидетельствует о новом способе организации социума — обращении его элементарной ячейки в публику.

Сдается, что всю историю физики (если не историю культуры) можно описать как эволюцию драматических отношений между двумя идеальными объектами — «центром мира» и «центром Я», наблюдателем, «точкой зрения»⁴. Не значит ли это, что символы они первичные?

Наука развила весьма эффективные методы определения «центра», будь то центр тяжести материального тела или центр статистической выборки, но не видит никакой нужды в определении самого понятия центра. Оппоненты могут все понятия друг друга оспаривать, но все дума­ют, будто знают, что такое центр⁵. Это и есть важнейший признак живого символа.

Действительно, центр и, прежде всего, центр мира — это центральная категория «мифопоэтического», а также «традиционного» сознания, почти равнозначная понятию реальности⁶. Центр — это «место, где находится источник всякой реальности и, следовательно, энергии и жизни, — резюмирует знаток архаических культур Мирча Элиаде — Каждое освященное место, — любое место, где возможны иерофании и теофании и где происходит… переход от земного к небесному, есть Центр. При этом никого не смущает, что «центр» не имеет опре­деленного физического места и, значит, смысла. Все дома, как и все храмы, дворцы и города, стоят на одном и том же месте — в Центре Вселенной… Рай — это тоже пребывание в Центре»⁷.

Ограды и стены окультуренного пространства лишь ограждают центр мира. «Очерчивающие святое место ограда, стена или выложенный камнями круг — одно из первых рукотворных святилищ. То же можно сказать и о городских стенах; задолго до превращения в военные укрепления они служили для обеспечения магической защиты людей, потому что очерчивали в хаотическом, населенном демонами и фантомами пространстве место организованное, космизированное — другими словами, имевшее Центр».

Сакральное пространство снабжено центром, а профанное — нет. Символом первого и служит мандала. Конфликт между «центром мира» и «центром «я»» наблюдателя наметился в пространстве именно этого символа.

На санскрите мандала обозначает мир, шар, магический круг и множество иных предметов; народы Тибета так называют центр или то, что его окружает. Сегодня энциклопедии символов ее определяют как «духовный образ мирового порядка — средство концентрации и медитации, конструируемое из кругов и образованных из них форм»⁸. Это графическое, живописное или предметное изображение центра, способствующее концентрации мысли. Подобно прицелу стрелка, мандала сужает у созерцателя «психическое поля зрения». Сцена сознания, альтернативная театральной — в том смысле, что созерцателя мира оставляет наедине с собой.

Мандалу считают изобретением буддистов — предметом, специфичным для восточной мудрости. Внимание культурологии к ней привлек К.Г. Юнг, обнаружив ее в подсознании своих пациентов: ее символика спонтанно про­является у каждого культурно-исторически неподготовленного человека в процессе духовного созревания.⁹ Последнее и дало Юнгу основание считать ее феноменом «врожденным», а не «культурно-исторически» обусловленным.

 

Индуистский (1), буддийский (2), японский (3) и индейский (4) солярные символы

Далее мы увидим, что пути Востока и Запада разошлись по методам использования этой фигуры в жизнестроении. Поэтому для начала присмотримся к классической восточной мандале.

«Наиболее характерная схема мандалы представляет собой круг с вписанным в него квадратом; в этот квадрат в свою очередь вписан внутренний круг, периферия которого обозначается обычно в виде 8-лепесткового лотоса или 8 членений, сегментирующих этот круг... Посредине каждой из сторон квадрата находятся Т-образные ворота, продолжающиеся вовне, уже за пределами квадрата, крестообразными изображениями, иногда ограниченными малыми полукружиями. В центре внутреннего круга изображается сакральный объект почитания — божество, его атрибут или символ, метонимически используемый в ритуале, особенно часто ваджра¹⁰ в различных вариантах — единичном, двойном, тройном и т.д»¹¹.

Стало быть, приведенное выше «энциклопедическое» определение мандалы не вполне точно: на самом деле это составной символ, состоящий не только из кругов. В простейшем случае она сопрягает круг с квадратом, то есть связывает два (как минимум) ряда значений¹².

Все культуры окружность ассоциируют с небом, а квадрат — с Землей¹³. Мандала поэтому универсальный и, видимо, простейший символ сопряже­ния (общим центром) неба и Земли¹⁴.

Числовая форма в мандалу вводится явно, если небо делится на части по ориентациям во времени (12 знаков зодиака), а земля — по пространственным (4 стороны света). Неявно же в мандалу она входит квадратом (четверичностью), а еще раньше — диадой, обеспечивающей различимость центра и периферии. Воображаемое вращение круга времени относительно квадрата пространства оснащает схему динамикой. Далее в квадратах, как в стенах города, прорезаются ворота, к ним приставляются стражи и пристраиваются лабиринты…¹⁵ — схема допускает неограниченное усложнение.

Классическая индусская мандала

В центр мандалы, часто совмещающий символы мужского и женского начал, ритуалом призывается соответствующее божество, с коим и налаживается общение. «Прецедент нисхождения божества имел место (…) в 8 в., когда Падмасамбхава — основатель буддийского тантризма, которому приписывается и изготовление первой мандалы, сооружал мандалу и вставал на семидневную молитву, после чего божество спускалось в центр мандалы и совершало то, ради чего оно призывалось»¹⁶.

Таким образом, мандала, с одной стороны, чертеж вселенной, сведенной к ее простейшим структурным началам, а с другой — орудие общения с божеством. Идеограмма космоса — а также икона. Но всякое божество персонифицирует душевно-духовную способность, так что на деле медитирующий общается сам с собой. Внутренние состояния человека сопоставляются частям мандалы и центром собираются по ее направляю­щим. Как средство координации всех представлений, мандала формирует не только карту внутренней реальности, но и систему координат. Структуру мандалы имеет само зрительное поле: овальная форма с неопределенными краями и отчетливо выраженным центром, где в виде предполагаемого креста как внешней проекции тела маячит персональная система отсче­та. В самой же мандале персональная система ориентаций сравнивается с осями организации вселенной и по ним выправляется.

Итак, окончательно мандалу можем определить как сопряжение космограммы с психограммой — модель психокосмоса, связывающую персональную систему ориентаций с «объективной» системой координат. Это карта, но не определенной местности, а всех возможных мест этого мира. Игрушечная модель вселенной, предназначенная для взрослых и очень серьезно настроенных людей. Каким же образом она смогла человека околдовать — да так, что он и доныне остается под ее обаянием? «Когда я узнал, что значит мандала, я достиг конечного знания», — признается Карл Густав Юнг на старости лет¹⁷. Так что же в ней нашел самый влиятельный психолог ХХ века?

Сколь-нибудь вразумительная психологическая теория мандалы едва ли возможна. Какую теорию можно развить относительно круга или даже мишени? Экспериментальное исследование мандалы должно бы состоять в изучении способов, какими концентрируют мысль. Как в одном состоянии удерживать «поток мысли», если она постоянно расплывается, течет и соскальзывает с предмета? Как должны выглядеть направляющие, возвращающие мысль на положенное место? Как можно ее «заострять» на предмете? Все это важные вопросы, ответы на них могли бы заинтересовать инженерную психологию, но едва ли они прояснят смысл мандалы. Ведь ее прообраз не что иное, как Вселенная!

О мандале много написано Юнгом и его последователями¹⁸. Чтобы воспользоваться их результатами, нужно, к сожалению, разделить их предпосылки, в том числе и сомнительные. Переключив внимание врачевателей душ со стимулов и сигналов на символы, Юнг революционизировал психологию. Быть может, именно новизна этого начинания и открываемые им перспективы (возможность исцелять человека культурой) провоцировали его на уступки мистике. Мы же, обращаясь к анализу мандалы, пытаемся разыскать не оккультные, а культурные ее смыслы.

А это очень непросто. Как, например, объяснить энергетику мандалы? Это профан видит в ней более или менее занимательный рисунок, а посвященный свидетельствует о ее «энергиях». Суть общения человека с мандалой можно выразить очень просто: медитирующий в ней обретает душевно-духовные силы и способность их излучать в свое окружение. Это факт, так сказать, опытный. Спрашивается, каким это образом символическое изображение «центра» может стать носителем или усилителем персональной силы? И почему эти силы так смахивают на физические?

Выделение света и тепла современная физика связывает с концентрацией вещества под действием гравитации — стремлением материи к общему «центру»¹⁹. Но примем во внимание и то, что духовную способность человек всегда отождествлял со светом, душевную — с теплом, а обретение их обеих — с внутренней концентрацией. Так что же, собираясь в себе, материя и психика выделяют однородные субстанции? Да, одни могут восприниматься приборами, другие — только людьми, но это не отменяет их сходства. В принципе эта аналогия ничего не дает: ведь что такое гравитация, мы никогда не узнаем — физики в ее толковании не согласятся с философами, а философы — с физиками, рассудить же их некому. И все же она заставляет озадачиться «силами» центра. Физик знает, что из центра исходят разного рода «центральные» силы, однако действие этих сил он зафиксирует лишь при условии, что сделает его средоточием массы. Здесь же материя сведена к чертежу. Действия каких-либо энергий геометр тут не обнаружит. Да, части мандалы находятся в ситуации некоего конфликта, но формулируется он и разрешается в терминах «квадратуры круга», а не драматической схватки квадрата с кругом.

О силах «центра» (в том числе нарисованного) кое-что поведать может эстетика. Разыскивая природные корни прекрасного, Готфрид Земпер (один из зачинателей дизайна) заостряет внимание на формах, прямо переводящих «центральные силы» в эстетические. Многие из его наблюдений над формообразующими силами напрямую относятся к нашей теме.

Эстетический принцип построения «вполне законченных, замкнутых в себе и безразличных к внешнему окружению форм» Земпер находит в той же «централизации» — размещении частей целого вокруг ядра в лучевом или радиально-кольцевом порядке.

«На формообразование таких правильных и замкнутых в себе фигур влияет единственный фактор — их центр, фокус всех внутренних сил, от которого во все стороны и развивается форма». Эта форма строится как центростремительными, так и центробежными силами. В снежинке, например, «отражена поляризация двух сил — активной силы самостоятельного развития лучей и противодействующей силы зависимости всей фигуры от ее центра. Распределение атомов по длине лучей подчинено этим двум силам и является результатом их противодействия; процесс их уравновешивания выражен в пропорциональном членении луча». Симметрия — это следствие «правильного, эвритмического распределе­ния молекул по периферии вокруг центра кристаллизации», тогда как пропорцио­нальность — следствие «правильности их радиального построения»²⁰.

Формообразующее действие центральной силы Земпер наблюдал в природе, в частности, в «миниатюрном мироздании» снежинки. Мы же ее находим в мандале: с эстетической стороны ее можно определить как чистейшее выражение «эвритмии». «Эвритмия является замкнутой симметрией (…) и подчинена лишь центру…» Сущность ее определяется замкнутостью; она в чистом виде символически выражает идею охвата, привлекая тем самым внимание к охваченному²¹.

Мандала, безусловно, имеет признаки художественного произведения, а иногда в него и перерастает, но не подлежит суду только эстетики. В отличие от картины, она прямо служит магии. А в архаическом мире всякое изображение естественно наделено сверхъестественной «силой». Это такое же, если не более сильное, орудие нападения и защиты, как копье и щит. Именно этой силой пользуется нынешний рекламодатель,

Мандала детская

настигающий свою жертву искусным образом своего товара. Однако куда большую силу доныне таят средства национальной самоидентификации: флаг, гимн, герб государства; поку­шение на них сопровождается взрывом эмоциональной энергии, более мощным, чем даже в ответ на личное «оскорбление действием».

Стало быть, сила образов — это сила вещей, какие они символически замещают. И если эта сила выглядит сверхъестественной, значит, она представляет некие предельные объекты. «Образы, которые должны… выражать собой проявление сверхчеловеческих сил… могут быть только такими, в которых неразложимое целое является первичной реальностью»²² . Какую же «первичную реальность» символически являет мандала?

Море литературы о мандале, творимой нынешними ее адептами, на этот вопрос ответить не может. Волшебство мандалы нынешние гуру объясняют «космическими» или другими, но опять же экзотическими энергиями вроде биополей. Именно поэтому они нас не устраивают. Способы, какими она встраивается в мир современного человека, заслуживают отдельного разговора. Здесь же нас интересуют не популяризаторы, а изобретатели мандалы, вводившие ее в обиход наших предков.

Образы центра

Силу мандалы многие связывают с магией круга²³ . Круг с лучами всем культурам известен как солярный или световой символ — прежде всего это схема освещения или озарения. Это первый образ «центрального порядка», индуцируемого в пространстве культовой ценностью. Однако таким же образом оформляется и пространство материальной ценности, к примеру, драгоценного камня. Выражая этот символический порядок, драгоценность ювелиры вправляют в форму «сияния». По направляющим этой формы излучается свет и раскрывается цветок, что солярные символы странным образом сближает с органическими. Мы не знаем, какая сила направляет действия ювелира, но ясно: не та, что молекулы выстраивает по осям снежинки.

Этнологи возводят мандалу к солярным символам — некоторые из них неотличимы от мандал. Однако знак Солнца становится собственно мандалой, если дополняется системой наземных ориентаций, обычно четырехсторонней: обозначает не только источник света, но и разные его «стороны». А это уже привязка Солнца к Земле — Солнце одомашненное, прирученное, подобно огню костра или тени гномона. Солнце тут не астрономическая, а сакральная сущность. Поэтому вернее всего в мандале видеть символ сакрального пространства — идеальный план святилища. Прообраз этой формы мы нашли в пространстве рукотворного Солнца — костра. Это ортогональный порядок, задаваемый на земле пламенной вертикалью и кругом освещенного пространства.

Костер огражденный — это очаг. По Земперу, это «символ цивилизации». Не без основания «сущность всех без исключения архитектурных произведений» он усматривает в том, чтобы «образовать естественную защиту очага, священного символа населенного места, культуры и человечества». Алтарь «всегда являлся и до сих пор является не чем иным, как священным очагом»²⁴ .

И все же очаг не столько символ, сколько орудие хранения огня, символом служащее по совместительству. Главным же символом собственно культуры был и остается алтарь²⁵. Алтарь огражденный — это храм, а мандала — символ храма. Однако алтарное пространство лишь отчасти формируется костром-очагом.

Мы видели, что своим историческим основанием ось культуры упирается в костер — начало очага и прообраз всякого «центрального порядка». В праздничном круге людей у костра, в «огненном» танце мы нашли начало всякого мусического (вдохновляемого Музами) искусства²⁶. Но это не единственный исток культуры. Другой ее опорой было захоронение — место поминовения усопших, общения с духами предков, то есть организации родовой памяти.

Идея сакрального центра выводится из семантики не только очага, но и «памятного места», первым из которых стал могильный холм — курган с центральным камнем и каменным же ограждением. В этой структуре тот же Земпер видит единую монументальную композицию:

«ритмическое, например, расположение по кругу камней вокруг памятного места является наглядным примером превращения множества в сложное единство. Знак, обозначающий памятное место как образное выражение понятия единства противопоставлен множеству, образующему единство благодаря круговому ритмическому расположению; это сильно повышает значимость обозначающего памятное место знака»²⁷ .

Противоречия, что намечается тут меж названными началами культуры (очаг и захоронение), можно избежать, если различать назначение строительства и архитектуры. Первое ограничивается утилитарными функциями, вторая же изначально «репрезентативна»: здание — это «футляр для смысла». Если строительство ограждает очаг от природы, то архитектура, а вслед за ней и скульптура, — от забвения усопших: строит им бессмертное тело для жизни в памяти потомства. Одним из значений слова, обозначающего в древнем Египте скульптора, было «сохраняющий жизнь».

Захоронение отмечается камнем. Поставленный вертикально, это менгир — изначальная форма монументального искусства. Менгир, окруженный камнями, — дольмен, родовая усыпальница и родовое святилище. Менгиры и дольмены и составляют архитектуру неолита: это первые пирамиды и первые храмы. А также капища — места жертвоприношения. Камень над могилой, служащий для жертвоприношений, становится алтарем. Жертвенником служит также надгробный костер (ср. «вечный огонь» как символ горящей памяти). Алтарь развивается в храм. Могильный камень — в менгир, обелиск, быть может, в храмовую колонну, а далее в скульптуру, погребальную маску, икону. Это линия пластического комплекса искусств. Мусические искусства вырастают из обрядов жертвоприношения.

Похоже, что перед нами первотектон культуры — хронотоп сакрального центра. Термин этот недавно введен в исследованиях системных оснований культуры²⁸. Так авторы называют «инвариантные структуры, связывающие мышление с культурой», выражающие, подобно Юнговым архетипам, «и эйдетические первоосновы мироздания, и фундаментальные структуры психики… Интенциональные векторы,… приводящие в конечном счете к рождению того или иного единичного смысла, универсальны и инвариантны… Именно эти векторные интенции… наделяющие смыслом всякую внешнюю данность, мы и называем первотектонами… Нулевой цикл первотектональных интенций, определяющий морфологию культурного пространства», составляется авторами из натуральных чисел, далее из «визуальных фигур» (прямой, плоскости, прямого угла и т. д.), «ролевых образов» и, наконец, «мифологем». Сами же «первотектоны» авторы полагают трансцендентными. Вот этот непознаваемый «первотектон» мы, пожалуй, и находим в костровой хорее. Символический порядок сакрального «центра» задается осью круга, расположенного на земле. Его динамика определяется действием двух противонаправленных векторов, образующих поле центральных сил, каковыми индуцируется круговое (вихревое) движение в плоскости, совпадающей с поверхностью земли. Не столь это «первотектон», сколь «прааксон» культуры — ось, наводящая в физическом пространстве ценностную структуру.

Каждому, кто знаком с элементарными понятиями электродинамики, наш хронотоп напомнит схему электромагнитной индукции: всякое движение по вертикали порождает вихревое движение по ортогональной ей окружности, и наоборот. Однако никакого отношения к электромагнетизму наши «тектоны» и «аксоны» не имеет. Речь идет о токах культуры, действующих исключительно в плане воображения — внутренних представлений человека, организуемых символами²⁹.

Допустимо ли простейшие формы искать у столь сложных вещей? А почему бы и нет? Почему энергии, действующие в пространстве костра, следует полагать менее уловимыми, чем силы, определяющие, скажем, процесс органического роста? Сошлемся опять же на Земпера. Растениям, замечает он, присуща «жизненная сила, центр притяжения которой можно себе представить расположенным в зените, в бесконечно удаленной точке вертикали, служащей осью жизненной силы растения. Жизненная сила и сила тяжести, центр которой совпадает с центром земного шара, образуют пару сил, действующих в одном и том же вертикальном, но противоположном друг другу направлении». Растение, продолжая земной радиус, живет вертикалью.«Сохранение и в дальнейшем вертикального направления зависит от такого распределения масс, веток, листвы, цветков и плодов, расположенных вокруг ствола,.. которое обеспечивает полное равновесие. Такая система расположения является эвритмичной; закон ее образования определяется фигурой в проекции на горизонтальную плоскость, напоминающую правильную звездообразную форму кристаллических образований»³⁰.

Итак, проекция описанной структуры образует фигуру вроде мандалы, какая, по Земперу, и управляет ростом. Едва ли описанные им полярные силы можно интерпретировать как чисто физические. Если гравитация на эту роль еще и сгодится, то едва ли правомерно говорить о физическом притяжении бесконечно удаленной точки, или о жизненной силе солнечного света. И все же пара Земперовых сил вполне пригодна для объяснения обобщенной формы дерева. Так почему же и нам не постулировать некую «бесконечно удаленную точку» духовного роста, действующую по вертикали костра? С такими «особыми точками» мы встретимся еще не однажды — в самых разных пространствах культуры.

Важнее другое. Исследования Земпера, на которые мы так много ссылаемся, вдохновлены, вероятно, поисками «прарастения», некогда предпри­нятыми Гёте³¹. Мы же ищем форму не природного, а духовного роста. Сочинителя мандалы менее всего можно представить этаким мудрецом, что сначала изготовил модель космоса, затем модель психики, а затем все это гармонически сложил. Версия эта не проходит уже потому, что изначальные символы со временем расчленяются, а не сочетаются друг с другом. Тут целое явно предшествует частям. Натуральные числа, плоскости, круги, прямые углы и прочие конструкты упомянутых авторов мы рассчитываем найти в конце культурного цикла, но не в его начале. Простейшую форму мы отказываемся видеть даже в окружности.

В начале вместо «круга» мы находим «винт» костровой хореи — это первая, далее неразложимая форма психокосмоса, просвечивающая во всех остальных. Круг, если он вращается, даже помыслить нельзя отдельно от оси вращения: они динамически друг друга полагают. Это не «части», а скорее «аспекты» или проекции целого, которое и уподобить-то нечему, кроме как схеме электромагнитного контура. Вертикальный его порядок лучше всего изображается деревом (с тем же винтовым обеганием листьев вдоль стебля), а горизонтальный — «концентрами». Лучшее механическое воплощение этого символического порядка — колесо наших машин. Стало быть, и органические, и механические метафоры имеют источником одну и ту же форму.

Что же до ее «истоков», то это вопрос не дальнейшей ее сводимости к более простым началам, а скорее корреляции с предметными формами культуры.

Лук и звук

Самое тяжкое из заблуждений Нового времени — анатомическая локализация сознания. Мозг кроманьонца ничем не уступает мозгу современного человека, и если мыслим мы все же по-разному, так только потому, что разные вокруг нас предметности. Пока психология не обратится к истории вещей, мы будем жить в опрокинутом мире, где корни разлада в культуре ищутся в функциональных разделениях полушарий мозга. Сознание обитает в вещах далеко за пределами своей анатомической родины. Само по себе оно едино, континуально, слитно. Поэтому человек не может его состояния различать иначе, как посредством внешних предметов. Стало быть, множество всех окружающих человека вещей изоморфно определенному состоянию сознания, а движение этих вещей отвеча­ет мышлению. Именно поэтому нынешние философы и готовы допустить, что «каким-то первичным образом сознание находится вне индивида как некое пространственноподобное или полевое образование. И поэтому метафоры и символы древности… содержат в себе, если их расшифровать, больше информации о сознании, чем любая привязка наблюдаемого явления к изменениям характеристик мозга»³².

Идея порядка формируется у человека не только созерцанием неба, но также непрестанным телесным контактом с таким изначальным «предметом», как земля. Порядок вертикали внушается ему необходимостью сохранять динамическое равновесие тела, чувство метра — ходьбой, чувство ритма — танцем. Искусственные предметы лишь фиксируют этот начальный порядок.

Все искусство дописьменных культур служило идеографии — предметной фиксации мысли. Ритуал первобытных народов прямо встраивался в изображение и им направлялся.

«Солист, раскачиваясь, ритмически выкрикивает слова, скандируемые участниками. По мере того, как разворачивается ритмическое повествование, он чертит пальцем на песке безукоризненно правильную спираль, центр которой связан с концом периода. Затем он добавляет вторую спираль, третью и т.д.; каждая сливается с периодами речитатива. Не прекращая рассказа, он связывает спирали ли­ниями и заканчивает рисунок одновременно с повествованием… Пластический узор, который содержит различные сюжеты, является изобразительной проекцией ритмов»³³.

Графическая запись священнодействия видна в таких магических предметах, как священные чуринги — деревянные или каменные овалоиды, испещренные параллельными линиями, кругами и спиралями.

«Я» дерева и «я» центра

«Во время исполнения обряда австралийцы собираются в кружок, посередине которого лежит чуринга. Ведущий начинает повествование, поддерживаемое восклицаниями участников и принимающее форму речитатива. Все это время палец рассказчика следует линиям кругов, как игла на граммофонной пластинке»³⁴.

Тут ясно видно, как сознание замыкается на предмет и направляется его формой. Существуют вещи, специально предназначенные для расчленения потока сознания на различимые единицы и строгого контроля переходов из одного его состояния в другое. Это «ряды» самоповторяющихся предметов вроде насечек на камне, зарубок на дереве, переходящие затем в вычислительные устройства (абак, счеты). Когда-то сознание с ними общалось на языке осязания, сопровождая счет прикосновением к вещам. Далее формировались позиционные системы счисления: частям предмета (счетной доски) сопоставлялись разнородные число­вые разряды, так что один и тот же предмет, помещенный в разные ее части, и значения получал разные.

Такими же позиционными системами были первые модели мира вроде дерева или мандалы. Последнюю можно определить как графически записанный хронотоп хореи: та ищет и переживает ритм, а мандала его помнит. Чтобы мандалу увидеть в дереве, надо его спроецировать на горизонтальную плоскость. А чтобы ее обнаружить в костре, нужна хорея. Вытанцовывая ритм, люди не имели намерения зарисовать геометрию кострового пространства. Но они это сделали, окружность мандалы расчленив ритмами. Выделение солиста из хора происходило в шаманских культурах. Чтобы взять на себя экспрессивные функции хореи, шаману пришлось подчинять себе ее духов. А послушней всего они отзывались на ритм. Орфей лирой околдовывал мир, пифагорейцы ею вымеряли космос, средневековье бредило мировым монохордом, натянутым между землею и небом, но самой наглядной моделью мира, достоверной даже пластически, был инструмент шамана.

«Казахские шаманы при камлании для вызывания пери (духов) играют на кобызе, из чашеобразного дупла (резонатора) которого должны появляться духи. Нижняя часть резонатора обтягивается кожей с горла верблюда… Зеркало на дне резонатора как бы являлось границей двух миров, а гриф, украшенный гремящими подвесками в форме птиц и рогов барана, завершал всю композицию инструмента, соотносимого с мировым деревом и вселенной»³⁵.

Целостность хореи передавалась сначала ритмическим, и лишь затем пластическим и графическим рисунком. Если на бубен «мировое древо» наносилось графически, то кобыз моделировал мир самой своей формой. А первые струнные инструменты (атрибуты Орфея и Аполлона) — это превращенная форма лука, основного оружия мезолита, более всего спо­собствовавшего освобождению мысли и потому ставшего образом ее силы. Если этот предмет направить на овладение не внешним, а внутренним миром, то тетива превращается в струну, а стрела — в смычок.

Сегодня космологические модели, заодно и ментальные, вдохновляются голографической или компьютерной техникой, чуть раньше наглядность они находили в автоматических телефонных станциях, еще ранее — в игро­вых автоматах, часовых механизмах и т. д.: мир всегда уподоблялся самому сложному из наличных технических устройств. А первым таким устройством стал лук — изобретение, составившее целую эпоху в материальной и духовной культуре. Человеку мезолита он дал совершенно новую меру не только локального, но и мирового пространства. Поэтому естественно, что до появления бубна он оставался главным орудием шаманского действия: сами слова, означающие лук и бубен, этимологически родственны, как и означающие шамана и лучника. Образ мира, украшающий шаманские бубны — это «космический лук с антропоморфной стрелой». Тетиве сопоставлялась линия горизонта, а «точки крепления тетивы к корпусу лука отождествлялись с восточными и западными воротами горизонта и соответствующими им фазами суточного солнечного цикла, восходом и закатом…» Алтайский богатырь свой лук напрягал по диаметру земного горизонта. Но и тетива Аполлонова лука натягивалась «поперек дороги Гелиоса-Солнца»³⁶.

Круг разделялся двумя скрещенными диаметрами. Нижняя половина этой фигуры изображала излучину, горизонтальный диаметр — тетиву, а вертикальный — стрелу. Стало быть, крест, вписанный в круг, порождался уже обобщенной фигурой лука — задолго до изобретения колеса.

«Во множестве мифологических текстов запечатлено отождествление корпуса лука с (в категориях пространства) с нижним миром и (в категориях циклического времени) — с периодом между закатом (ночь) и синонимическими ему фазами между рождением и смертью (загробная жизнь)». Он же символизирует космическое женское чрево. «Таким образом, лук со стрелой являются ритуально-мифологической метафорой матери-земли и отца-неба, соединенных священным браком». Но ведь именно этот брак изображается индусской мандалой, алхимической ретортой и прочими imago mundi.

В координатах лука осмысливался и сам человек. Распахнутые руки лучника уподоблялись тетиве, а также линии, соединяющей восточные и западные ворота Солнца. Другой элементарный символ мысли — стрела или рисунок стрелы как пространственный ориентир, оставленный одним человеком для другого. Значит, лук со стрелой пригоден для изображения мысли человека, а не только его тела. Ведь неслучайно миф повсюду ее связывает с острием стрелы: там пребывает мировая душа индусов; в конце иглы затаилась смерть Кащея, а в космогониях стрела разбивает космическое первояйцо. Трепету стрелы в тетиве лука уподобляет Дхаммапада напряжение сосредоточенной мысли. Стрела для древнего человека такое же впечатляющее свидетельство «дальнодействия» сознания, каким сегодня стал «космический корабль».

Замечательна символика этой первобытной механики. Античные теоретики ее понимали как способность малого одолевать большее и выводили из «эксцентричности» рычага. Если точку опоры у весов сместить в сторону от их равновесия, то они превращаются в рычаг. А если теперь к одному из его концов приложить усилие, то оба, хотя движение у них одно, описывать будут разные окружности; из этого раздвоения круга и выводился «полезный эффект». Система эта во всех отношениях механически жесткая. А шаманами «сила» выводилась из упругости. Но какой! Снова круг, но с двумя равновеликими половинами, разделенными на землю и небо, тьму и свет, женское и мужское начала. Два конца упругой материальной прямой стягиваются в полукруг. Энергия вкладывается лучником в деформацию темного полукружия мира, а в его световую половину излучается в облике несгибаемой прямой. Тут «сила» вплетена в гораздо более широкое, чем в античности, семантическое поле. Чего стоит сравнение человека и с луком, и с са­мим лучником! А далее стрелу мы увидим еще и в роли гномона — орудия аполлонической формы.Стало быть, лук — первая техническая модель мира, сопрягающая круг с крестом. Поэтому она и вклинивается между «миром-деревом» и «миром-колесом». Следы этой формы видны еще в космологии Египта.

На последнем рисунке видно, как меняется смысл одной и той же ситуации (схемы порождения), когда она встраивается в разные символические формы. В дереве личность — только побег, в круге она — центр, собирающий всю жизнь рода. Если дерево мир сопрягает вертикалью, то мандала — центром. «Мировое древо» фиксирует порядок верхних и нижних миров, но не дает ориен­тации в плоскости горизонта. В мандале же, напротив, отсутствует вертикальное измерение пространства. Небо погружается в землю не только ее центром, но и всеми точками ее плоскости. А это уже предвестие Парменидова тождества бытия с мышлением: «одно и то же мысль и то, что она мыслит».

И дерево, и мандала изображают вселенную. Однако по сути это образы не предметных, а ментальных структур. В «мировом древе» мы нашли схему родовидовой классификации. Мандала орудие тоже кодифицирующее: таблица (матрица), свернутая в круг. Однако организует она совершенно новое содержание. Схема рода — это дерево предков, являющее строй поколений; индивиду она позволяет определить лишь свое родовое место. Мандала же собою связывает состояния единичной жизни.

«На внешнем кольце мандалы изображались 12 символических элементов,.. звеньев цепи »взаимозависимого происхождения», вызывающих и обеспечивающих непрерывность жизненного потока. Это круг времени, в котором каждая единица определяется предыдущей и определяет последующую». Кроме того, на колесе нередко определялись «6 разрядов обитаемого мира с указанием зависимостей между типом поведения человека и ожидающим его в новом рождении воздаянием».

И дерево, и колесо служат мерой времени. Но если первое размеряет жизнь рода, то второе — личности. «Дерево рождений» заменяется «колесом рождений», предметом созерцания становится не родовая, а единичная жизнь: циклы человеческой жизни, последовательность ее состояний, связь между типом поведения и его моралью. Поэтому колесо лучше дерева описывает душевную ситуацию человека и способствует ее концентрации. По мандале можно мысленно странствовать, представив весь мир своей ареной. Но это арена не публичного, а внутреннего театра, где действуют не предки или культурные герои, не персонажи трагедии или драмы, а сам медитирующий. Мандала хранит хореическое тождество зрителя и участника мистерии, которое окончательно будет расторгнуто только театром.

И вместе с тем единичного человека она вызволяет из круга хореи. Память о нем мандала хранит своей энергетикой, поскольку в ней воспринимается вращение. Это напоминание не только о костровой хорее, но и о круговом обходе сакрального центра в разных магических обрядах. Например, известно, что «во времена кризисов, наподобие осад и эпидемий, все жители выходили и шли друг за другом вдоль городских стен — чтобы тем приумножить магически-религиозную силу городских стен и бастионов»³⁷. С круговым движением связаны многие ритуалы освящения и посвящения, и даже исцеления. Врачевание, например, часто в себя включало хождение по кругу мандалы.

Подобно тому, как «мировое древо» запечатлело символический порядок пещеры, мандала выразила священный строй кострового «хоровода». Однако вращение она объединила с концентрацией, движение вокруг центра — с движением к центру. В хорее есть восхождение от плоскости круга, но нет устремления к центру. А в мандале «смутное художественное чувство первобытного человека» начинает рассматривать «единицу в качестве противоположности эвритмическому, ее окружающему ряду»³⁸. Позволяя индивиду мысленно занимать центр мандалы, утверждая дистанцию между родом и индивидом, хоровое священнодействие мандала заменяет индивидуальным.

«Мудрец тот, кто достиг центральной точки колеса и остается привязанным к неизменному среднему, пребывая в неизменном соединении с истоком, участвуя в его неподвижности и подражая его бездействующему действию»³⁹.

Вернемся к понятию центра. Всякое обращение с вещью требует нахождения ее центра. Если это тяжелое тело, то нужно хотя бы на глазок прикинуть, где у него «середина», чтобы легче за него ухватиться. Если это перспективная картина, то нужно увидеть точку ее схождения и сообразовать с ней свою позицию. Тогда одоление тяжести или восприятие картины станут осмысленными. Но как осмысленным сделать общение с миром в целом? Скажут, мир в целом человеку не дан. Как бы не так! Пробавляясь теорией «среды», мы полагаем, что человека определяет его ближайшее окружение. Но разве «все остальное» окружение на нем не сказывается? Ведь рождаясь и умирая, обретает и теряет он не «среду», а весь этот мир в целом. А потому пусть и краем сознания, а все же соображает, какое «лично к нему» отношение имеет самая крайняя галактика мира.

Опыт общения с миром как целым верующие находят в теизме. Наука такую возможность решительно отвергает, так что все прочие страждущие исцеления обрести его могут только в искусстве. Впрочем, последнее время «центром мира», а значит, и его целостностью, заинтересовалась и физика. Ее мир по-прежнему не имеет центра, зато оснащается «началом». Заручаясь своей «абстракцией первобытности», «горячие начала» Вселенной физики разглядывают в реакторах и в синхрофазотронах. Не исключено, что именно эти занятия помогут человеку заново осознать свою уникальность: вселенная с самого начала должна развиваться в таком направлении, чтобы породить Наблюдателя, способного припасть к ее «архе».

Мандала как предмет созерцания — это базовое изобретение «осевой эпохи», знаменующее расставание с хореей. Ее круг — это окружность горизонта, стянутая хореей до священного круга костра. А квадрат — простейшая форма, позволяющая различать «стороны» солнечного света и тем подтверждать устойчивость мирового порядка. Однако значимость мандалы определяется не только этим. Определяясь по отношению к земле крестом своего тела, кругом своего окоема человек вписывается во вселенную. Мандала отражает синтез «осязательного» восприятия пространства (ортогональных осей его тела) с визуальным, в коем эллиптическое поле зрения замыкается горизонтом. Стало быть, мандала — модель столь же мира, сколь и его визуального восприятия. Этим и определяется ее емкость.

Мандала нас интересует не как антикварный или ритуальный предмет, даже не как вещь, сформировавшая ментальность наших предков. Важнее то, что предметам архаики отвечают глубинные структуры нашей собственной психики, а также внутренняя форма вещей, куда более современных и потому хитрее устроенных, каковы, например, произведения наших искусств и наук. Хореический круг людей, захваченный магией костра, нас занимает постольку, поскольку мы его узнаем в кругосветной перекличке предметов в омутах натюрморта, в хороводах поэтиче­ских слов, в хоралах. Мы видим его в коловращении красок, звуков, слов, а последнее время — и в круге элементарных частиц, которые вместо того, чтобы и далее разделяться, ссылаются друг на друга. Все духовные целостности имеют общий исток, и все они обработку прошли в мандале. Так что поздновато ее встраивать в нашу культуру: она уже в нее вписана — так же, как основные идеи теизма прописаны в воззрениях любого из нынешних атеистов. Оттого-то Юнг и находит мандалу в подсознании, а не в сознании своих пациентов.

Во всей чистоте мандала сохранилась на Востоке, где стала символом буддизма. Правда, именно буддизм не позволяет ее определять как манифестацию ценности. Что есть ценного в колесе сансары со средоточием в царстве греха под властью демона смерти? Мир, обозреваемый этим ко­лесом, мудрецу надлежит отвергнуть.

Вот поэтому принадлежит мандала не одному Востоку. Великое разнообразие форм, структурно ей родственных, развил именно Запад. Забегая вперед, скажем, что отсвет ее формы найдем в «Великом искусстве» незабвенного Луллия, в perpetuum mobile, в «Космографической тайне» Кеплера, в «Городе Солнца» Кампанеллы и во множестве иных утопических раритетах западноевропейской культуры. Культурология, игнорирующая роль мандалы в истории западной мысли и всю ее мифопоэтическую традицию связывающая с образом только «мирового древа», выглядит однобокой. Но чтобы про­следить превращения мандалы на Западе, придется перелистать еще немало страниц истории мысли.

Имея дело с мандалой, западная культура изобрела предмет не менее чудный — физическую систему координат. Правда, о волшебных свойствах этого предмета наша культура пока умалчивает, и надо обладать независимостью Эйнштейна, чтобы публичноозадачиться его смыслом. Этим смыслом далее мы и займемся. Пока же заметим, что по своей емкости физическая система коор­динат ничуть не уступает мандале, а вот по способности служить всем вещам точной мерой — безмерно ее превосходит. Единственное, в чем она мандале пока уступает, так это в «самопознании». Дело это на себя принял театр.

 

---

¹ Гегель. Философия природы. М.: Мысль, 1975. С. 66.

² Указ. соч. С. 74.

³ Гейзенберг В. Физика и философия. Часть и целое. М.: Наука, 1989. С. 326.

⁴ См.: «Символизм физики» в наст. изд. (прим. составителя).

⁵ «Стоит спросить их о том, что они понимают под центром, как они начинают заикаться и отсылают к опыту — очень сходному с исповедью моего пациента, который нашел, что видение мировых часов произвело на него впечатление совершеннейшей гармонии». Юнг К.Г. Архетип и символ. М.: Ренессанс, 1991. С.184.

⁶ См.: «Символы центра и мира» в Р. Генон: Символы священной науки. М., 2002. С. 87–152.  

⁷ Элиаде М. Очерки сравнительного религиоведения. М. 1999. С. 342–348.

⁸ Бидерман Г. Энциклопедия символов. М.: Республика, 1996. С. 157. Юнг определяет медитацию по М. Руланду как «внутреннюю беседу с кем-то другим, коего, однако же, не видно». См. Юнг К.Г. Ответ Иову. М.: Канон, 1995. С. 264.

⁹ Там же. См. также Юнг К.Г. Человек и его символы. М.,1997.

¹⁰ Род жезла, скипетра или молнии.

¹¹ Топоров В.Н. Мандала. Мифы народов мира. М., 1982. Т. 2. С. 100.

¹² Квадраты могут делиться на треугольники. А индуистские мандалы, как Шри-Янтра, могут состоять только из треугольников, вписанных в концентрические круги.

¹³ «В древнем Китае, Персии и Месопотамии земля изображалась квадратной, в древней Индии она называлась четырехконечная». Бидерман Г. Энциклопедия символов. М.: Республика, 1996. С.112. Позднее под квадратом стали разуметь человеческий, а под кругом — божественный интеллект; нынче мы квадратом изобразили бы мир человека, а кругом — мир природы (нами обожествленной).

¹⁴  «Легендарная «квадратура круга» (собственно превращение круга в равновеликий по площади квадрат геометрическими средствами) символизирует желание привести к идеальному согласованию оба элемента, «небесное» и «земное»… По квадратичным строительным планам сооружены многие храмы… Квадрат в связи с кругом обнаруживается в строительном плане Небесного храма в Пекине и в яванском Боробудуре. И вображаемые города, такие, как «Небесный Иерусалим» Откровения Иоанна Богослова или «Христианополис» Андереа изображают этот тип идеального города, на который равнялось также древнеримское градостроительство с его единообразными городскими кварталами». Бидерман Г. Цит. соч. С. 112. О психологическом содержании «квадратуры круга» можно справиться у Юнга: Юнг К.Г. Ответ Иову. М.: Канон, 1995. С. 69.

¹⁵ «Не торопясь окончательно решать, каковы были изначально значение и функция лабиринта, скажем, что они, несомненно, имели отношение к понятию защиты и охраны Центра». Элиаде М. Цит. соч. С.348.

¹⁶ Топоров В.Н. Цит. соч. С.101.

¹⁷ Юнг К.Г. Воспоминания, сновидения, размышления. Киев, 1994. С. 198.

¹⁸ См., например, Юнг К.Г. Относительно символизма мандалы в книге «О природе психе». М. 2002. С. 95–182, а также: Jung C.G. Mandala: Bilder aus dem Unbewussten. Freiburg. 1977; Юнг К.Г. Архетип и символ. М.: Ренессанс, 1991.

¹⁹«Любая масса, распыленная в космическом пространстве, обладает энергией гравитации, которая может быть освобождена или превращена в тепло и свет при уплотнении массы. Для любых значительных количеств массы эта форма энергии — преобладающая… Основа энергетического потока во Вселенной — гравитационное сжатие больших объектов, при которых освобождающаяся энергия превращается в световую, тепловую или в энергию вращения… Вселенная эволюционирует за счет гравитаци­онного сжатия объектов всех размеров — от созвездий до планет». Дайсон Ф. Энергия Вселенной. З-С. 1972.6. С.27.

²⁰ Земпер Г. Практическая эстетика. М.: Искусство, 1970. С.207. См. также: Арнхейм Р. Искусство и визуальное восприятие. М.: Прогресс, 1974.

²¹ Там же. С.198.

²² Брунов Н.И. Очерки по истории архитектуры. М., 1937. Т. 1. С. 42.

²³ См.: Historisches Worterbuch der Philosophie. Basel/Stuttgart. Bd. 4.1976. S.1211–1230.

²⁴ Земпер Г. Цит. соч. С. 112.

²⁵ Очаг — это место огня натурального, алтарь — место огня духовного. Дух веет где хочет, но возжигается в назначенном месте. «В Индии ведийской эпохи словом мандала обозначался алтарь как «вместилище богов». Степанов Ю.С. Константы. Словарь русской культуры. М., 1997. С. 103.

²⁶ См.: «Язык пламени» в наст. изд. (прим. составителя).

²⁷ Земпер Г. Цит. соч. С. 211.

²⁸ Пелипенко А.А., Яковенко И.Г.. Культура как система. М.: Языки русской культуры, 1998. С. 77–80.

²⁹ Признаемся, что здесь мы в довольно зыбкой и топкой области догадок — можно ли доподлинно узнать, как формируются наши начальные символы? Далее мы приведем немало фактов, косвенно свидетельствующих о правдоподобии нашей конструкции. Пока же в свидетельство ее жизненности приходится сослаться на опыт совсем не научный. Известно, что некоторые виды кружения сопровождается более или менее ярко выраженным экстазом — ощущением «подъема» всех жизненных сил. Существуют психотехники, утилизующие такие энергии. Разумеется, все такие ощущения чисто субъективны. Но мы-то ищем связь как раз между субъективным ощущением и объективным движением!

³⁰ Земпер Г. Цит. соч. С.211, 202.  

³¹ Канаев И.И. Гёте как естествоиспытатель. Л.: Наука, 1970.

³² Мамардашвили М. Интервью. Вопросы философии. 1989. № 7. С.112.

³³ Мириманов В.Б. Первобытное и традиционное искусство. М.: Искусство, 1970. С. 64.

³⁴ Там же. С. 63.

³⁵ Ибраев Б. Космогонические представления наших предков. Декоративное искусство, 1980. № 8. С. 41.

³⁶ Ерофеева Н.М. Лук. «Мифы народов мира». М., 1982. Т. 1. С.76.

³⁷  Элиаде М. Цит. соч. С. 340.

³⁸ Земпер Г. Цит. соч. С. 210.

³⁹ Цит. по: Кеплот Х.Э. Словарь символов. М. 1994. С. 252.