НЕОПОЗНАННЫЕ ОБЪЕКТЫ

 

НЛО как зеркало НТР

1

	На страшной высоте земные сны горят, Зеленая звезда летает…. О. Мандельштам

Когда вопрос об НЛО («неопознанных летающих объектах») обсуждается систематически, обычно выясняется, что около 95% всех случаев их наблюдения объясняются естественными причинами, а остающиеся пять «требуют дальнейшего исследования». Такое решение устраивает обе стороны: одну — по логике подавляющего большинства, другую — по наличию нерастворенного осадка. В итоге вопрос остается открытым.

А не пора ли проблему рассмотреть под другим углом зрения? Сосредоточить внимание на том несомненном факте, что некоторые явления в земной атмосфере, о содержании которых, вообще говоря, ничего не известно, значительным количеством наших современников воспринимаются как явление сверхчеловеческого разума.

Давайте несколько изменим обычную точку зрения на НЛО. Примем как факт, что в разгар второй «научно-технической революции» (НТР) некоторые люди упорно видят «летающие тарелки» (ЛТ), а другие — нет. Совершенно не зависимо от того, существуют ли они предметно, как образы, имеющие массовый спрос, они уже вторглись в культуру. Водятся ли русалки в пруду или нет, а человек, который их доподлинно видел, некогда жил — да и поныне живет. И этот человек представляет собой явление не менее замечательное, чем сама русалка. Те живут в омутах, а их свидетели — носители русалочьей реальности — рядом. И пора бы это принять к сведению, чтобы разобраться в некоторых странностях нашего времени.

Рассмотрим НЛО не как чудесные машины, но как общепонятные символы (знаки, индикаторы, симптомы), каковые на переломе времен нам предвещают, как то и полагается небесным знамениям, важные перемены. Попробуем небесные «тарелки» использовать как линзу, направленную на нас самих. Принято считать, что мы живем на исходе второй «научно-технической революции». Она и продолжает, и отрицает первую, научную революцию, которая примерно 400 лет назад завершилась созданием классической науки. Этим отношением к событиям большой исторической протяженности и определяется масштабность происходящих перемен.

Сама эта революция есть явление аномальное и не вполне опознанное, коего значение еще не вполне прояснилось. Мы только знаем, что происходит нечто значительное. Видим, что наука переживает жесточайший кризис, который лишь ненадолго прикрывался лозунгами победоносной НТР. И чувствуем, что вместе с отрицанием некоторых фундаментальных посы­лов первой научной революции и устранением ее отрицательных последствий нарастает опасность полного отторжения науки от культуры.

Мы видим, что науку переполняют люди случайные, перепутавшие ее с каким-то другим занятием; теперь они из науки побегут, напоследок высказав все, что о ней думают. Также видим, что защитники науки, пытаясь предъявить ее непосредственную производительную силу, тоже ее путают с чем-то другим. Сами же ученые часто продолжают вдохновляться безнадежно устаревшим представлением о науке как о «содружестве вольных искателей истины».

Смысл НТР, поскольку мы живем в ее эпицентре, трудно рассмотреть — «большое видится на расстоянии». Не потому ли ее символические изображения уже обозначились на небе? Но прежде, чем читать послание инопланетного разума, несколько слов о небесных знамениях вообще.

Психиатры давно приняли на вооружение так называемый «тест Роршаха». Испытуемому показывают чернильные кляксы и просят сказать, на что они похожи. А поскольку эти пятна похожи, как облака, на все, что угодно, в ответах испытуемых сказываются индивидуальные особенности их психики. Это можно использовать для выявления ожиданий и предпочтений человека, в частности, для тестирования его творческих наклонностей. Тестами Роршаха пользуются также в клинической психиатрии. Аналог такого тестирования в сфере коллективной психологии — наблюдения «небесных знамений».

Небо как предмет чувственного восприятия и разумного суждения во многих отношениях примечательно.
Видимое небо, во-первых, это объект высочайшей степени сложности. Как в россыпях звезд, так и в самой атмосфере, действующей на зрение как гигантская неоднородная линза, действительно можно увидеть все, что угодно. Мы просто редко поднимаем глаза к небу. Но в старину, в отсутствие компаса и часов, люди в него всматривались чаще и пристальней и, естественно, обнаруживали в нем больше занимательных вещей. Старинные хроники полны описаний небесных знаков. В ночной атмосфере видели все, что хотели или что боялись увидеть: змеев, драконов, ангелов, кресты, персты, мечи, десницы, огненные колесницы — в точном соответствии с образным составом наличной культуры. Способность человека доопределять неопределенное обостряется в состоянии эмоционального напряжения. Не столько вечерние сумерки, сколько ночные страхи корягу обращают в лешего. Знаменательно, что первые наблюдения НЛО зарегистрированы в Германии на исходе Второй мировой войны: сначала в них опознавали новое, еще неизвестное оружие противника. И долго еще после этого «тарелочки» тяготели к военным аэродромам, прежде чем обнаружиться в Гималаях и в Сахаре.

Мыслимое небо, во-вторых, это предельная физическая система, наделенная рядом метафизических достоинств. Это единственный предмет, по отношению к которому мы, земные существа, обречены оставаться лишь скромной частью. Не умея от него обособиться, мы не можем о нем судить вполне объективно. Не можем с ним экспериментировать, ставить его в разные условия, а можем лишь созерцать, да и то лишь отчасти. И только потому, что никогда не сумеем на него взглянуть, как на Луну, с обратной стороны, наши учения о нем всегда останутся несколько односторонними. Всегда они будут содержать эмпирически не проверяемые гипотезы, включая тезис о незлонамеренности Творца.

Замечательно, наконец, сочетание в небе видимых и мыслимых свойств, уподобляющее его Эшеровым «невозможным фигурам». На небе мы видим бесконечность, хотя она, как известно, невидима; видим то, чего не можем помыслить. Видим нечто такое, что вообще не является вещью: попытки физиков представить космос единым телом приводят к космологическим парадоксам. Стало быть, небо — объект исключительный. Известно, что Кант, объяснивший все на свете, пожизненное изумление сохранил относительно лишь двух предметов: звездного неба над г. Кёнигсбергом и нравственного чувства в г. Канте. Вещь, изумлявшая бесстрашного кёнигсбергского мыслителя, загадочней ночного леса.

Светящееся облако в ночной атмосфере — это то же «пятно Роршаха», но нарисованное не на бумаге, а на таинственной мерцающей небесной ткани, подобной русалочьей материи, а также тонкой и чуткой субстанции, из коей равным образом выкраиваются и современные «стандартные» космогонии, и всегдашние человеческие сны.

Благодаря вышесказанному, небо всегда было территорией междисциплинарной, прекрасно подходящей для заселения существами из «тонкой материи»: душами, духами, демонами, ангелами, эонами — смотри предметный указатель мифологических словарей.

Все донаучные космогонии, космологии и космографии исходили из разделения нашей реальности на а) «небесную» и б) «земную». Кроме того, в какую бы культуру мы ни заглянули, всюду обнаруживаем одно фундаментальное убеждение: небесное ценнее земного и правит земным, соединяясь с ним в объектах и служителях культа.

Единственным исключением из этой общечеловеческой нормы казалась новоевропейская культура. В итоге первой НТР она вынесла в высшей степени оригинальное заключение о природе небес: там, в бескрайнем космосе, все в точности такое же, как и в нашем углу. Извечную грань между земным и не­бесным только физика преодолела, все мироздание охватив сквозным представлением о «природе» — естественном законе, лучше всего явленном в наших машинах, но также направляющем движение бесконечно отдаленных миров. В обмен на физическую монолитность мира мы навсегда, казалось, утратили само чувство космоса. Однако наблюдения НЛО, вместе с оживлением идеи «внеземных цивилизаций» (ВЦ), побуждают подозревать обратное.

В самом деле, если внимательно рассмотреть самые общие представления о ВЦ в научной фантастике и околонаучном фольклоре, то можно в них обнаружить следующие характерные составляющие:
астронавты сходят с небес, как это всегда делали боги;
они наделены сверхчеловеческим, хотя и небесконечным, могуществом;
заинтересованы в жизни землян и готовы к «контакту»;
наделены человеческим или человекоподобным обликом и владеют земным языком, чаще всего чистейшим английским;
избранных землян они делают проводниками своей воли;
не исключено, что невидимо они в нашей жизни уже участвуют.

Спрашивается, чем же боги в скафандрах отличаются от обитателей какого-нибудь Олимпа? Ровно ничем, разве что меньшей ясностью субординации, что их сближает не столько с античными, сколько с более архаическими божествами. Типологически перед нами заурядный миф из числа древнейших творений человеческого гения. Модернизированный вариант рассказа о дальнем странствии, нанизанный на типично Гомеров сюжет с аргонавтами. Осваивается не Средиземное или Черное море, а межпланетное пространство — однако все в той же форме. Вот почему гипотеза о космических визитерах в состоянии объяснить многие древние легенды: ссылаясь на них, архаический миф сам с собою приходит в согласие.

Сходство инопланетян с языческими небожителями столь очевидно, что давно отмечено в литературе. Первым на мифическую окраску «летающих тарелок» указал К.Г. Юнг — самый влиятельный психолог нашего времени. Еще в работе 1956 года он продемонстрировал следы древнейших архетипических конструкций в первых описаниях НЛО. Стоит привести образец из врачебной практики Юнга, чтобы оценить психологический контекст обсуждаемого явления.

«Пациентке приснилось, что она находится в Париже. Началась воздушная тревога. Все стремительно разбегаются в укрытия. Наша героиня тоже ищет убежища, но, к ее непомерному страху, ни одну дверь открыть невозможно, ибо все спрята­лось за ними. Ужас охватывает женщину, она жмется к стене и вдруг видит в небе не бомбардировщики, а некие совершенные предметы, имеющие каплеобразный облик. Аппараты вовсе не истребляют людей. Но рождается впечатление, будто они всматриваются в самую душу, и от этого становится жутко. Кошмар усиливается еще и тем, что раздаются вполне явственные и поэтому особенно гулкие звуки каблуков другой дамы, спокойно пересекающей обезлюдевшие Елисейские поля».

Запомним эту эмоциональную атмосферу: воздушная тревога, все ищут убежища, все двери заперты, нарастающий страх — тем более ужасный, что не все видят угрозу. А «некие совершенные предметы» сверху «всматриваются в самую душу». Как специалист по неврозам, Юнг не делал большого различия между появлениями НЛО в сновиденьях, на полотнах художников или в песках Сахары. В слухах о них он увидел лишь удобный повод привлечь общественное внимание к теории коллективного бессознательного. В наблюдениях НЛО выражается повышенная тревожность послевоенного общества. Что же до их формы, то она выводима из фигур мандалы — древнейшего архетипа человеческой самости. НЛО — это символ нашей души, Анимы. Человек, незаметно утративший душу, вдруг видит, что она его окликает — с небес или из зарослей. НЛО «напоминают любому человеку о его душе и це­лостности, потому что именно в них, должно быть, таится ответ, который мог бы дать Запад на угрозу унификации». Книга Юнга была написана всего через 10 лет после первых наблюдений ЛТ и, разумеется, никакого на них влияния не оказала. Энтузиасты «тарелок» психологических эссе не читают. Ученый мир, со своей стороны, к психологическому объяснению атмосферных явлений отнесся настороженно — тем более, что исходили они от человека, известного уступками оккультизму. Нынче уфологи (специалисты по НЛО) имеют свои издательства, обширную аудиторию, регулярно собираются на международные конгрессы — оформился в обществе культурный слой, безразличный к научной критике.

Сходство космических визитеров с языческими богами несомненно. Но что оно означает? Что вообще сказывается мифом? С буквальном переводе с греческого это предание, сказание — то, что старые люди сказывают. Мифология хранит старинные представления людей о реальности. По школьному определению А.Ф. Лосева в «Философской энциклопедии», миф — это «фантастическое отражение действительности, возникающее в результате одушевления природы и всего мира в первобытном сознании».
Некоторое представление о мифе дают сказки — игрушечные обломки мифов. Считается, что нашим предкам мифы служили примерно тем же, чем волшебные сказки служат нашим детям — первому (донаучному, дологическому и даже допоэтическому) обживанию мира. Как и детские воззрения на мир, мифы трогают поэтическим очарованием, поражают дерзостью и богатством фантазии, но в деле познания мира представляются, конечно, наивными. Однако сказки не детьми сочиняются, да и рассказываются взрослыми, которые им сообщают и много другого. Потому они даже у ребенка не заполняют всего поля сознания. Настоящие же мифы не имеют альтернативы. Поэтическими они представляются лишь в чужом сознании — в безопасной от них дистанции. Изнутри же миф есть самая последняя и самая беспощадная правда. Если это «идеализм», то весьма трезвый. Едва ли можно в этом мире выжить, безраздельно доверившись сказкам. Но миф сумел человека вывести в люди. Миф, в классическом его понимании, исторически кончается лишь там, где начинается наша наука. Все прошлое человечества омывается безбрежным мифом, как будущее — фантастикой.

Миф — это корневое начало культуры. Поэтому первая и определяющая черта мифического сознания — синкретизм: сплавленность религиозных, художественных и научных представлений о мире в единой ментальной конструкции. Мы тщательно их различаем, запрещаем ссылаться друг на друга, но в мифическом сознании они друг друга поддерживают в критических точках плавления, сообщая всему сплаву гипнотическую убедительность, какую и не назовешь иначе, как магической.

Первым, что несколько поколебало это классическое представление о мифе, было обнаружение мифических структур в современном искусстве. Показательно не сознательное использование мифических мотивов в творениях Кафки, Джойса или Т. Манна, а печать «мифопоэтического мышления» на творениях художников, о нем и не помышлявших. Это несколько странно, и все же объяснимо: искусство работает на тех глубинах общечеловеческого опыта, какие мало затрагиваются прогрессом. В искусстве «прогресс» не столь уж заметен и существен. И чтобы объяснить оживление мифологии в искусстве, достаточно в определении мифа слово «первобытное» заменить на «глубинное», что и делает современная теория мифа. От исторического понимания мифа она переходит к логическому, непреходящую его «истину» разыскивая в глубинах нашей психики.

Гораздо более сильный удар по теории мифа (удар, от какого она еще не оправилась) наносит зарождение и утверждение, в числе иных поп-наук, уфологии. Миф — это сплав. И поскольку в различении составляющих этого сплава, в его разложении на чистые спектры культурных институтов и состояло собственно наше развитие, а более всего мы преуспели в естествознании, то мифы противопоказаны не столь искусству или религии, сколь науке. Все историческое дело познания до недавних пор выглядело как движение от мифа к логосу. Мы видим, как легко мифу обернуться назидательной притчей, сказкой, поэмой, или оперой, и как трудно ему стать наукой. Нонсенс НЛО в том и состоит, что миф обнаруживается в тревожной близости к науке. Появляется на территории, навсегда, казалось, очищенной от мифотворцев — в мышлении наиболее прогрессивном. И если перед нами действительно миф, то приходится поправлять наши представления либо о мифе, либо о науке.

Всмотримся внимательней в содержимое уфологии: где именно в ней затаился миф? Уфология потому и экзотична, что в ней собирается и круто замешивается несоединимое: вполне респектабельные представления об обитаемом космосе, научно-фантастические предвосхищения грядущих космических экспедиций, научно-прожектерские гипотезы об участии космических визитеров в нашей истории, визионерские наблюдения НЛО и, наконец, полубредовые рассказы о состоявшихся контактах с «пришельцами». Но где же — в этом сплетении науки, литературы, суеверий, игры, обмана и самообмана — собственно миф? Где именно его сердцевина и потаенный нерв?

Набольшее сходство с мифологией обнаруживает, конечно, научно-фантастическая литература. Однако она, как сказки для взрослых, своих фантазий не выдает за действительность и, значит, еще не миф. Собственно мифа не составляют и сообщения о наблюдениях НЛО или о контактах с инопланетянами. Хотя бы потому, что мифы не строятся на показаниях очевидцев, а самые важные из них — как мифы о творении мира — вообще исключают свидетелей. Миф наблюдаемыми феноменами не столько порождается, сколько сам их порождает. Строится он на некой иной достоверности. Казалось бы, миф в чистом виде — это учение Великовского, Дэникена и прочих прожектеров, изгоняющих из нашей истории всех «культурных героев», чтобы их заменить космическими пришельцами. Но и это не так. Дэникена с его историческими разгадками никто бы не знал, если бы его фантазии не опирались на общезначимый опыт, допускающий пересмотр всей культурной истории человечества.

Заметим, что НЛО зародились в научной фантастике: историю «тарелок» следует начинать по меньшей мере с «Войны миров» Уэллса. Фантастика исследует наше будущее, где сверхчеловеческий разум выглядит как просто человеческий, опережающий сам себя. Сначала сверхчеловеческие существа заселили наше будущее — то, чего нет, но, возможно, будет. Затем они обнаружились в прошлом: в том, чего нет, но, несомненно, когда-то было. И только освоив наше фантастическое будущее и мифическое прошлое, они объявились в настоящем.

Выделим научную составляющую уфологии — логическую возможность «контакта» с ВЦ — и рассмотрим ее место в последовательности все более сильных о нем утверждений:
а) состоится в будущем;
б) состоялся в прошлом;
в) осуществляется в настоящем.

Отличаются эти утверждения не только грамматическими формами времени. Первое, с каким согласится большинство наших современников, кажется наиболее слабым, почти тривиальным, тогда как последнее, под каким уверенно подпишутся только свидетели НЛО, самым отважным. Не эта ли связность времен науку породнила с мифом?

Подавляющее большинство современных ученых верит в ВЦ и не верит в НЛО. Академики ограничиваются признанием, что вероятность существования внеземного разума не равна нулю, а вероятность контакта с ним повысится в будущем. Так они отмежевываются от мифотворцев. Однако утверждение о принципиальной возможности ВЦ в некотором смысле более принципиальное, чем о состоявшемся контакте: существование НЛО оспаривать можно, а существование ВЦ — нельзя. Далее заметим, что даже теоретически исключена возможность наблюдений, которые могли бы опровергнуть гипотезу о ВЦ — гипотеза эта не «фальсифицируемая». Но достоверность логическая, априорная, та, что не нуждается в опыте, она более глубокая и сильная в сравнении с «добытой» эмпирически.

На заре научной революции, на исходе Возрождения в НЛО распознавали ведьм. Практики их ловили, теоретики такой вульгарности чурались, но при случае послушно свидетельствовали, что вероятность существования подобных объектов действительно не равна нулю. Сдается, однако, что трактат по демонологии, теоретически вооружавший практиков, гнусен не меньше, чем «эмпирический» костер. Ян Гус, рассказывают, даже сочувствовал старушке, подбросившей щепочки в его костер: «святая простота!». Его настоящие враги хлопотали не у костра, а возле университетских кафедр.

Самое замечательное в небесных «тарелках» — это логическая возможность их существования. Сколько ни было разбирательств по делу НЛО, никто, кажется, не рискнул утверждать, что ЛТ не может быть — вся энергия систематического исследования вопроса уходит на доказательство того, что их пока еще не было. И даже В. Шкловский, давая отбой открытой им тематике инопланетного разума и призывая философов поразмыслить над перспективами космического одиночества, выражается очень осторожно. Под сомнение он ставит не столько реальность ВЦ, сколько практическую возможность их обнаружить.

Следовательно, существует не только образ, но также понятие ВЦ. Оно не содержит в себе логического противоречия, совместимо с другими фундаментальными посылками, открывшими мир для математической физики, и оно предшествует образу «тарелки». И хотя чувствуем, что с этим понятием не все в порядке, мы также знаем, что при ответе на вопрос «существуют ли ВЦ?» сохранить интеллектуальное достоинство проще, если ответить утвердительно. Этим и руководствуются академики. Утверждение о ВЦ сегодня обязывает меньше, чем отрицание оных. В кажущейся логической безупречности понятия ВЦ и состоит проблема.

Важнейшая из идей, привносимых понятием внеземной цивилизации — это гипотеза о разуме сверхчеловеческом. Гипотеза в высшей степени обязывающая. Спрашивается, откуда же она взялась и как утвердилась в безбожной науке?

Ясно, что она опирается на идею множественности миров — один из краеугольных камней современной науки. Среди законов природы ее нет, но в некотором смысле она фундаментальней любого закона. Это как принцип причинности — не закон природы, а его форма. О принципиальности этой идеи можно судить по процессу Джордано Бруно, «Разговорам о множественности миров» Фонтенеля, космологии Канта и многим другим осно­воположениям классической науки. Достаточно вспомнить Бруно, отдавшего жизнь за утверждение этой идеи, чтобы осознать, насколько она в свое время была неочевидной.

Принятие оной — необходимый момент в преодолении антропоцентризма: полагания человека смысловым центром Вселенной. Не должен человек себя мнить средоточием божественного замысла о мире, но должен расцениваться как существо более или менее случайное — одно из многих творений, рассеянных в бесконечных мирах. Только при этом условии мир вполне однороден и мы, вникая в земную природу, можем судить и об устройстве небес.

Специфичной эта исходная идея стала в контексте двух тезисов. Во-первых, все обитаемые миры существуют независимо друг от друга, образуя именно множество, а не систему. Принципиально важно, чтобы события на Земле не зависели от событий в прочих, особо возвышенных, областях Вселенной. Этим принципом наука отмежевывалась не только от астрологии, но и от более древней традиции, в земной действительности усматривавшей отражение некоей высшей реальности. Во-вторых, это множество в интеллектуальном отношении однородно: разум у обитателей иных миров идентичен земному. Если фантасты, большей частью сатирики, и посещали иные миры, то лишь затем, чтобы лишний раз убедиться в торжестве одного и того же закона: на земле и на звездах, у лилипутов и у гигантов, в хижинах и дворцах. Тело, в котором воплощается разум, может варьироваться, как в «Микромегасе» Вольтера, но разум при нем всегда один и тот же, равный себе. Поэтому в космосе Вольтер находил не больше, чем на Востоке: его космические странствия мало отличаются от его же путешествий в мир «Тысячи и одной ночи». Понятия сверхчеловеческого разума нет, потому что идея Бога уже поблекла, а идея исторического прогрес­са еще не утвердилась.

Идея истории, вообще говоря, противоречит идее космоса: принцип исторического понимания действительности соперничает с идеалом естественнонаучного объяснения оной — так науки о природе и отделялись от наук о человеке. Все законы природы выводимы из принципов сохранения, то есть из требования, чтобы во всех превращениях мир по сути оставался равным себе. Античный космос — структура вневременная. История же, напротив, исходит из принципа творения. Из «низшего» она выводит «высшее», различая мир по градациям его совершенства. Такой мир чужд классической физике: та никогда не ставила целью объяснить «возникновение» чего бы то ни было — в Аристотелевом смысле этого слова. Космогония — это еще не история. Пусть последняя и возникла в Элладе, но идея исторического человека античности осталась чуждой. Перенесение человека из космоса в историю стало делом христианства.

В научной картине мира, понимаемого как совокупность всего естественного, сам человек, его познающий, оставался существом сверхъестественным. Не рискуя перечить богословию, наука при своем утверждении и не претендовала на постижение человеческого «естества». Не сразу выяснилось, что космос «без человека немыслим, а с человеком непостижим» (Герцен). Идея истории в естествознание проникла с целью уяснить природу самого человека. Классическое единство этих идей — истории и природы — в XIX веке достигнуто было учением о происхождении видов. Но далее «идея истории» начинает теснить «идею природы» — даже в физике. К чему это приводит, можно видеть в современных «стандартных» космогониях: читаются они как фрагменты фантастической, если не сказочной, литературы.

Другой результат того же симбиоза — идея сверхчеловеческого разума, скрытого в космосе. Оказывается, из новоевропейского понятия природы выводимо не только человечество. Если бесконечные миры Вселенной развиваются в разных условиях, если есть старые и новые звезды, и если вероятность зарождения и сохранения жизни на прочих планетах не равна нулю, то существуют более и менее развитые сообщества разумных созданий. Поскольку же мы, будучи случайной реализацией этого всеобщего процесса, находимся, скорее всего, где-то посредине, то в высшей степени вероятно, что существуют высокоразвитые цивилизации, опередившие нас на миллионы лет.

Выход человека в космос, развитие астрофизической техники и средств дальней связи контакт между разными мирами сделали, кажется, практически возможным, так что гипотетические обитаемые миры из розного множества превратились в связную (потенциально) систему. Так не пора ли эту связь актуализовать? Так возникла проблема межзвездной связи под международным кодом СЕTI. Мы радостно оповестили космос о том, что уже разумны. Уже не первое десятилетие радиотелескопы вслушиваются в небо, надеясь в нем уловить хоть отблеск сочувствия: слышат ли нас? Но космос молчит. Точнее, он шумит на всю мощность наших радиоусилителей, и проблема в том, как из белого шума равнодушной природы выделить нечто родное — разумное.

Молчание Вселенной в ответ на призыв породниться для астрофизиков стало столь неожиданным, что уже прибавилось к числу «космологических парадоксов». Как его следует понимать? Для убежденного в реальности ВЦ приемлемы лишь два варианта ответа: либо нас не слышат, либо не слышим мы. Нас могут не слышать потому, что наши сигналы, говоря по чести, пока слабоваты. Но этого никак нельзя сказать о сигналах цивилизаций, миллионами лет более умудренных. Скорее всего, мы их давно принимаем, да только не вполне разумеем — не ведаем того, что они разумны. Некоторые из небесных посланий могут маскироваться под земные посредством какой-нибудь мимикрии: таиться меж нами, как бабочки в листве. Ничто не мешает представить, что некая сверхмощная ВЦ, опередившая нас на миллион-другой лет научно-технического прогресса, присутствует здесь на Земле даже не в облике таинственной Шамбалы, а прикидываясь какими-нибудь неприметными камушками, картинами или облаками. Присутствует и всех нас держит под присмотром. Возможности подобной мистификации дотошно изучались фантастами, и уже высказано предположение, что Солнечная система — всего лишь неудачная магистерская диссертация. Гейне когда-то и вовсе пригрезилось, что вся наша реальность — от Венеры Милосской до парохода — лишь сон захмелевшего бога.

Ясно, что с такими представлениями о высшем разуме астрофизикам работать нельзя. А с какими можно? Каким именно образом научный разум может себе представить разум, существенно более высокий, нежели он сам? Неясно даже, какой смысл имеют — применительно к разуму — количественные характеристик типа «больше–меньше». Не исключено, что само представление о количественной мере разума лишь следствие особого и преходящего его состояния, близкого к научному нарциссизму.

Числом можно выразить физические характеристики человека: силу, выносливость, скорость реакции и т. п. — для этого существует спорт. Правосудие количественно оценивает тяжесть его вины. Общественная ценность человека измеряется в назначаемом ему окладе. А вот разумность, понимаемая как интегральный и отличительный признак божьей твари, для измерения представляет едва ли одолимую трудность. Повальные измерения «коэффициента интеллекта» в Америке показали, что все подобные тесты фиксируют как «статус кво» лишь умственный потолок их создателей. Белый человек не может составить тест «разумности», по какому он сам показатели получит хуже, чем китаец или папуас. Вопрос «что есть разум?», адресованный человеку разумному, равнозначен вопросу «кто вы?». Если вы его зададите исследователю честному и совестливому, то чем обстоятельнее он опишет разумность, тем яснее в его описании будете узнавать самоописание — быть может, лишь слегка идеализированное, нацеленное на то, чем исследователь еще надеется стать. Это логически и жизненно неизбежно. Глубочайшие свои истины человек утверждает делом своей жизни. Если бы он верил в ценность какую-то иную, нежели осуществляемая им самом, то стал бы другим. Но если так, то как может один разум оценить «уровень» другого, не уподобляя его себе? В таких тестах изображается, более или менее скрыто, их создатель, и нарушение этого закона приводит к тем же неразрешимым противоречиям, что и знаменитый вызов логике, брошенный утверждением я лгу («то, что я утверждаю сейчас, ложно»).

Как в глубинах Вселенной можно высмотреть разум, превышающий наш, пока он известен в единственном экземпляре? На самом деле множественность разумов открыта была на Земле, и притом в весьма своеобразном историческом контексте. Предпосылки этого открытия заложены были в эпоху первой научно-технической революции, ког­да обнаружились, во-первых, целый Новый Свет социокультурных единств, разительно отличных от европейских и, во-вторых, возможность сравнивать их технически. Открыты были (притом совершенно в ином качестве, чем «варвары» на закате античности) «дикари», по отношению к которым новоевропейский разум убедился в совершенном своем превосходстве. Конечно, трактовалось оно как религиозно-духовное. Но путь миссионерам расчищало огнестрельное оружие: впервые в истории техническая оснастка культуры оказалась решающим фактором состязания культур. Возможность однозначного сравнения народов по степени их технического могущества позволила упорядочить «разумы» в одном ряду. Разум как таковой отождествлен был с техническим, и на «народах» практически был решен вопрос о «количестве разумности».

Сами народы стали мыслиться как «своего рода» личности. Исподволь возвращаясь к язычеству, богов природы новоевропейская культура поменяла на богов истории — нации, действующие на исторической арене. Не силам природы, но силам истории примыслены были свойства волящих, благих и бессмертных личностей. Чтобы описать ситуацию в мире, следует сначала определить исторических агентов — «народы», выяснить их характер («традиции»), учесть их насущные «потребности» и ближайшие «интересы». Сами боги живут в эпическом времени, тогда как в профанном мире их волю оглашают жрецы. А если они договориться не сумеют, то в борьбу вступают сами боги, и горе тогда человеческим «личностям» — их нет, а есть народ, идущий на народ: абстрактный иван, в должном количестве экземпляров, на абстрактного фрица, подобным же образом исчисленного.

Духи, изгнанные естествознанием из природы, переселились в историю. Но заселили уже не Олимп с неопределенной метрикой, а историческое время — прямую. Мифическое представление о народах как бессмертных личностях позволило погрузить «разумы» в одномерный континуум, а сравнимость народов по уровню технического оснащения — разместить их в одном ряду. Так, или примерно так сконструирована шкала разумности, и в наше сознание вернулась идея сверхчеловеческого разума.

Однако участие в жизни землян сверхчеловеческой разумной силы не совместимо с новоевропейской культурной программой. Если кто-то в этом космосе к нам относится таким же образом, как мы относимся, скажем, к микробам, то вся наша реальность становится фантомной. Если идея сверхчеловеческого разума воспринята, то ничто не может нас избавить от подобной опасности. Обращение познавательного отношения (не мы познаем — нас познают) в корне меняет всю психологию, логику, да и технологию познания.

2

Меж тем вверху звезда сияет — Чигирь, волшебная звезда! Она мне душу вынимает, Сжимает судорогой уста. Н. Заболоцкий

Итак, если общенаучную предпосылку уфологии составляет идея ВЦ, то в миф ее превращает психологическое наполнение. Попробуем в нем разобраться, исходя из наблюдений ЛТ.

В НЛО обнаруживается реальность сверхиндивидуальная. Видят эту реальность особо впечатлительные индивиды, но не они ее создают — они начало страдательное. Тестированием очевидцев установлено: чем менее человек доволен жизнью на этой Земле, тем выше вероятность, что он увидит НЛО — явление высшей жизни. По данным института Гэллапа, в одной Аме­рике число таких людей превышает пять миллионов.

Говорят, что вдвоем привидения не увидишь. Но его не увидишь и в одиночку: никто тебя не поймет, пока не сообразишь, на что оно похоже. Когда алкоголик рассказывает о зеленых чертях, он апеллирует к общечеловече­скому опыту. Понятно, почему похмелье рядится в черта — за образом лукавого старая добрая традиция. Но почему «Недреманное Око» — вещь тоже старинная — обнаруживается в облике чудесной машины, а именно «летающей тарелки»? Чтобы оценить своеобразие ее формы, надо бы учесть скудость того, что человеку вообще может померещиться. Состав привидений несравненно беднее номенклатуры реалий: фундаментальный словарь узнаваемых призраков обогащается с огромным трудом — тщетны усилия даже таких визионеров, как Иероним Босх или Сальвадор Дали. Стало быть, мифологический словарь пополнился еще одним впечатляющим образом. Но следует вполне оценить техническую его форму, обособляющую «летающую тарелку» от прочей нечисти — доныне зооморфной. Технические фантомы в истории культуры обозначились впервые.

От прочих мифических существ и орудий (таких, например, как летающий ковер или ведьмино помело) «тарелку» отличает геометрически правильная форма. Это изделие, какое по уровню своего технического совершенства (маневренность, скорость, бесшумность, способность зависать в воздухе и т. п.) не только превосходит все известные летательные аппараты, но при­ближается к своему мысленному пределу¹. Как оптическое явление, это нечто парящее, вращающееся в себе, сверкающее или мерцающее приглушенным светом — световое явление самой мысли. Высший разум является нам в виде восхитительной машины, которая самим своим обликом (в отличие, скажем, от Жар-птицы или Золотой рыбки) говорит о своей разумности. Но ЛТ — только орудие, только «корабль», только внешнее облачение таинственной чужестранной мысли. Отчего же так смутен вид ее предполагаемой начинки: личинки, замыслившей и взрастившей это техническое чудо? Являясь нам, инопланетный разум раздваивается на сиятельную оболочку и смутное ядро, разительно друг от друга отличные. Внешний разум — это машина для воспарения, и нас она безусловно восхищает. Внутренний же остается под большим и тревожным вопросом. Как живое существо, он должен представлять собой нечто человекоподобное или, во всяком случае, органическое: какие-то там конечности, сложные органы, запутанные внутренности — в общем, все ту же тесноту и маяту жалкой плоти, способной вызывать лишь сострадание. Но ведь создание это всем своим обликом должно бы человека превосходить настолько, насколько его машины превосходят земные. Вот тут-то нашей логике и становится дурно. Плохо дело в нашей культуре с обликом совершенного разума: в последний раз им занималась, пожалуй, лишь иконопись. Как выглядит одухотворенный человек, когда-то ведали иконописцы. Ну, скажем, как Николай Угодник. Но к чему чудотворцу искусство полета? Логика совершенного человека не ладит с логикой совершенной машины.

Космические мессии уже есть — еще с 1946 года. Есть люди, собраниям любопытствующих сограждан преподающие космическую правду, вверенную им пришельцами. Однако все ее проповедники вещают истины квазиевангельские, космическому антуражу не только чуждые, но и враждебные.

Есть вещи куда более серьезные, чем попытки оформить космическую религию. Форд, к примеру, заявил, что Эдисон своими изобретениями для упразднения нищеты сделал больше, чем все социальные реформаторы от сотворения мира. Есть обольщение чистой техникой. Всюду мы обнаруживаем, что проблемы разумного устроения человеческой жизни решение допускают двоякое: внутреннее, через повышение у человека уровня его самосознания, и внешнее, через улучшение условий его жизни. Культура Нового времени всю волю, изобретательность и предприимчивость людей сосредоточила на втором.

Искушение техникой тем сильнее оттого, что она сама несет своеобразную этику. Немногие водители, к примеру, рискуют выпивать за рулем. Поневоле они корректны в общении с машиной: ведь не поймет, не уважит — даже в случае крайней надобности. А если человек срывается, не считаясь даже с угрозой аварии, то бороться с этим можно опять же двояко: либо увещеванием, либо дальнейшим улучшением технического оснащения. Можно в кабине установить датчик, автоматически блокирующий включение двигателя при обнаружении винных паров. Проблему культуры решить можно технически².

Новоевропейская культура на то и нацелена. Глупо закрывать глаза на несовершенство человека и полагаться лишь на его самосознание. Нужно социальную механику организовать так, чтобы человек поступал хорошо независимо от того, что он при этом думает. Такова основная хитрость всех социальных учений Европы, начиная, кажется, со Спинозы. Игнорировать эгоистические устремления человека так же безрассудно, как пытаться упразднить тяготение. Но как гравитация используется при осуществлении полета, так и человеческая инертность, должным образом ориентированная, способна его вознести. Даже корысть можно поставить на службу культуре, если общее дело организовать так, чтобы человек, преследуя собственные интересы, невольно содействовал общему благу. Надо только исхитриться природную борьбу всех против всех обратить в социальную гармонию.

Пример такой хитрости — решение знаменитой задачи «справедливого деления пирога». Задача решается, если один делит пирог надвое, а второй выбирает кусок. Поскольку делящий заведомо знает, что второй претендент выберет большую половину, он стремится части сделать равными. Дележ справедлив в том смысле, что независимо от его исхода ни одна из сторон не вправе считать себя обиженной. Значит, социальная гармония достижима и в том случае, если мотивами люди руководствуются чисто эгоистическими.

Стало быть, если поразмыслить, то можно жить лучше, не становясь лучше. И класс проблем, допускающих чисто техническое решение, весьма обширен. Это, вообще говоря, все те проблемы, разрешимость которых не зависит от того, кто именно их решает³. Все они разрешимы. Скверно лишь то, что действия человека в таких ситуациях уподобляются поведению камня, катящегося с горы. Когда пилот над Вьетнамом нажимает кнопку, сбрасывающую напалм на деревню, он делает, конечно, не то, что лично он хочет. Не хочет он никого сжигать, а кнопку нажимает потому, что решение вопроса «нажимать — не нажимать» лично от него не зависит. Не сделает он — сделает другой. Вот решающий довод. Он действует как другой, как все нормальные люди, как человек никакой — машина. Он лично не хочет, но другие хотят, чтобы железо работало, и они его заставляют делать свое «тик-так». Но кто же они — эти другие? Кто эти люди, что собираясь вместе, делают то, чего не хочет ни один из них? Пилот заблуждается, полагая всякого другого пилота существом менее совестливым. Просто кроме себя он не видит предмета, в каком осуществляется личность. Вполне достоверно ему дана лишь личная совесть. Вот почему у пришельца на месте лица зияет дырка.

Итак, исходя из анализа одной лишь формы «летающей тарелки», можно заключить, что она символизирует человека техники. Казалось бы, бог-астронавт в космической ракете, а мыслитель в ма­шине содержится так же, как дриада в дереве или наяда в морской волне: один ряд образов обналичивает человеческие потенции природы, другой — человеческий смысл техники. Русалки и лешие дремлют на границах культуры, обживающей природу — НЛО же рождаются в культурном освоении техники.

Да, но как именно мы ее осваиваем? Не означает ли нашествие духов техники на большие города скорее мистификацию технической материи? В природе ничего замечательного не осталось, русалок мы уже извели, и пора спасать рыбу. Но нас начинает околдовывать техника. Когда мы неожиданно узнаем, что электричка отменена или магазин закрыт по техни­ческим причинам, нас заклинают новейшей магической формулой. Ссылка на «технические причины» к сообщению не добавляет ничего, кроме указания на неуместность протеста. Техника в этом ритуале обнаруживается как таинственная сила, на какую проще всего списываются неустроенность нашей совместной жизни. Если нечто случается «по техническим причинам», значит, спросить за это не с кого. Мы в царстве безличного.

Шекспиров Лир, обнаруживая, что «нет в мире виноватых», в людях открывал природу⁴. Теперь, формулируя наше «селяви», мы чаще ссылаемся на технику. И хотя мы знаем, что «технические причины» часто прикрывают чье-то персональное головотяпство, формула все же срабатывает. Не рубить же сук, на котором сидишь. Но это и значит, что до культурного «освоения» техники нам еще далеко.

Возможно, мы так бы и не узнали, насколько техникой околдованы, если бы на горизонте нашего мира не объявились НЛО. Анализируя форму этого любопытного предмета, Юнг вспоминает древневосточную мандалу, интерпретируя ее как искательно зависший над нами знак человеческой «самости». Однако история европейской культуры знает символы и более простые, и более близкие к форме «летающей тарелки» — это аура, нимб, мандорла, знаменующие явление божества. Воспринимая чудесное, человек «внутренним оком», — каковому помогает, как умеет, иконопись, — видит его лучащимся изнутри светом (ср. житейское «она вся светилась»). В подобную световую форму вправляется всякая сверхценность. Это оправа, хорошо знакомая ювелирам. Но «летающая тарелка» воплощает не ценность, а оправу ценности, заключающую в себе нечто неопределенное, невидное, во всяком случае безликое. «Летающая тарелка» — это как бы летающая аура⁵. Самосознание человека НТР является нам в форме чудесной машины, в своей потаенной сердцевине содержащей незнамо что. Это явление и голос силы, культурно (якобы) нейтральной. Такими являются людям не ангелы и бесы, но джинны, волшебники, демоны, големы, мыслящие машины — роботы. «Тарелки» летают как драгоценные оклады без икон, роскошные рамы без картин, пьедесталы без статуй — форма без содержания, техника без смысла. Использовать их как форму самосознания — все равно, что циферблат в часах поменять местами с механизмом. Есть рама, а внутри — дыра, где все может быть, куда все проваливается. И когда они зависают над нашим сознанием, страшно, что в оболочке «тарелки» — не человек. Мы почти уверены, что там уродец. Как если бы в зрачке человека, глядящего на тебя, отразился не ты, а насекомое.

Видя жука, ползущего по стеблю, сознавая малость этого жука и всего его мира и невольно сравнивая его с собой, мы автоматически запускаем механизм, опирающийся на представление о непрерывности разумной природы. В жуке, мы полагаем, осуществляется тот же процесс, что и в нас, только «меньше». А раз он может быть «больше» или «меньше», то нельзя же с уверенностью утверждать, что в нас он самый-самый. Побратавшись в разуме с жуком, получаем и разум сверхчеловеческий.

Включая жука в поле своего сознания и наделяя его частью своего сознания, мы не можем не сознавать существования формы более общей, включающей нас столь же полно, как наше сознание — жука. Но при этом упускаем из виду, что это гипотетическое более высокое сознание, сознаваясь нами, становится нашим сознанием⁶. А это и разрывает пропорцию разумов в тот самый момент, когда она составляется. Мы с жуком не можем составить непрерывного ряда разумов, возводящего к сверхразуму, потому что в разуме жука нет и не может быть моей реальности. Его сознание не вмещает моего. В мире насекомого не может обнаружиться человек. Сколько бы на меня жук ни глядел, никогда он не обнаружит во мне субъекта — только нечто подобное ветру, тени, птице, облаку. Ибо он сам не субъект, а только страждущая природа.

Реально сверхсознание существует как часть моего сознания — как феномен самосознания. Что же его заставляет принимать облик НЛО? ЛТ воплощает божественное зрение — нас видят. «Если мы попытаемся определить психологическую структуру религиозного, то есть интегрирующего, исцеляющего, спасающего, всеобъемлющего пережи­вания, то, видимо, простейшей формулой, которую мы способны для него найти, будет следующая: в религиозном переживании человек встречает другое превосходящее духом существо»⁷ (выделено Юнгом).

Впервые в новоевропейской истории человек себя обнаруживает не субъектом, а объектом познавательного отношения. В самом обращении перспективы нет ничего ужасного. Все зависит от того, как тебя видят — глазами Бога, рыбы или машины.

Если перед нами действительно миф, то следует учитывать, что мифом обживается жизненно важное содержание. Миф облекает общезначимый смысл, каковой либо уже себя проявляет в живом обиходе, либо к тому готовится — вызревает. Дискуссии об НЛО — это документы большой обобщающей силы, где зашифрована ценнейшая информация о глубинных смещениях в массовом сознании и, стало быть, в нас самих. Но чтобы ее уловить, вслушиваться надо не столько в то, о чем рассказывает миф, сколько в то, что в нем выражается помимо сознательного намерения рассказчика.

Как вообще «расшифровывают» мифы? Проекцией на составляющие нашей культуры — расчленением на понятные нам мотивы. Разложением огнедышащего «красного дракона» из алхимической реторты на обычные серу и ртуть нашей химии плюс некоторые эффекты нашей психологии.

Для примера обратимся к древнейшим космогоническим мифам о создании и устройстве мира. В них воедино сплавлены представления, относимые нами к самым разным сферам действительности — без разделения мира на космос, социум, психику, даже без различения в нем «внутреннего» и «внешнего» отсеков. Мифическая вода, в отличие от физической, это и философская первоматерия, и социальная смута, и душевная стихия. Поэтому отделение хляби от тверди равным образом символизирует акт сотворения мира, акцию социального самоопределения и драму самосознания.

Философия в этих рассказах найдет формирование абстрактных представлений о структуре реальности. В сообщениях о том, что бог создал мир из тела убитого врага, она увидит выражение «стихийного материализма»: здесь творец, как всякий homo agens, строительный материал находит готовым, а не озадачивается творением «из ничего». Социология в тех же образах найдет информацию о динамике социальных реалий. В разделении хляби и тверди она увидит утверждение дуальной организации рода, в борьбе молодых богов со старыми — обновление социального организма. Психология в тех же документах обнаружит акты самосознания. Для нее тоже принципиально, творит ли себя человек «из хаоса», из тела поверженного демона или же просто «из ничего» — так, из одной только воли.

Наш миф не имеет сквозного сюжета: это просто связка рассказов о богоявлении. Формальные атрибуты реальности, какая ими вводится в наше сознание, мы уже упоминали — когда описывали облачение «пришельцев». Мы также проследили отдаленные истоки самой идеи ВЦ. Каково же ее живое социально-психологическое наполнение?

Для образования идеи ВЦ, и в особенности НЛО, психологически необходимо, чтобы в окружающем мире человек ощущал наличие могучей разумной силы. Что именно в нашей жизни нам внушает подобное чувство? Какие именно силы, развиваемые самим человечеством, по отношению к каждому из нас выступают как сверхчеловеческие? Сегодня это силы наукотехники — «научно-технической революции». НТР, как явствует из прессы, это, во-первых, овладение ядерной энергией, во-вторых, освоение околоземного космоса и, в-третьих, автоматиза­ция всех сторон жизни.

Все означенные «прорывы в будущее» наметились почти одновременно — примерно тогда же, когда объявились первые НЛО: на гребне технических до­стижений последней мировой войны. Надо полагать, НТР не завершится, пока все три направления не сольются в одно и не утвердится еще невидимое, но уже активное — направляющее ход нашей истории — единство. Каким оно будет? В каком обновленном мире люди окажутся по завершении НТР?

Общее содержание трехголовой экспансии — это, конечно, космизация науки и техники: утверждение научно-технической реальности в планетарном масштабе. В самом деле, овладевая атомной энергией, человечество получает доступ к процессам внеземной природы, в естественном виде протекающим только в недрах звезд. Еще неясно, как эти силы используются. Однако известно, что их давно достаточно, чтобы произошло событие планетарного значения — исчезновение жизни на Земле. А это ставит вопрос о космическом измерении разумной жизни. Выброс ракет на иные планеты есть тоже деянье скорее символическое, нежели прагматическое. На практике же космизация техники в предвидимое время сведется к освоению околоземного пространства через создание всеобъемлющей системы спутников Земли.

Автоматизация несет с собой реорганизацию всей производственной и общественной жизни людей в масштабах планеты — «компьютерную цивилизацию», безразличную, если не враждебную, к географическим и на­циональным оттенкам землян. Смысл НТР определяется планетарным масштабом происходящих изменений. Технике нашего века тесно в границах национальных государств, она их воспринимает как помеху своей эффективности, и она их сотрет — если разные народы заставит руководствоваться одними критериями эффективности. Качественно новое состояние достигнуто будет не раньше, чем техносфера, разорванная на государственных границах, в единое целое сомкнется в масштабах планеты, и Земля, окруженная оболочкой информационных, энергетиче­ских и механических систем, управляемая единой компьютерной сетью, станет одним техническим организмом. Завершение НТР — это замыкание техносферы, обеспечивающее ей целостность не только геометрическую, но и духовную. Этим знаменуется исторически новая форма человеческой общности — реальность единого человечества. Она обретает предметность. Грядущий век — это время устройства техносферы. По историческому значению акцию эту можно сравнить разве что с выходом палеолитического человека из пещер на просторы «открытого общества». По значению — но не по смыслу.

Итак, завершится НТР созданием планетарной техносферы — искусственной оболочки Земли, составленной из сотен тысяч спутников, интегрированных в единую систему. Прежде всего, это глобальная система управления, на которую замкнутся все локальные управляющие системы Земли. Ее основа — всемирная информационная сеть, включающая в себя, наряду с традиционными обобществленными средствами связи, новые средства персонального общения, непосредственно связывающие каждого абонента с каждым (Интернет). В нее интегрируется система энергетическая, связанная с трансформацией, трансляцией и применением солнечного света, а также использованием традиционных видов энергии. Постепенно будут наращиваться и транспортные возможности системы, что в конечном счете сделает техносферу доступной каждому землянину.

Интересуют нас не детали техносферы, наверное, давно изученные фантастами, а смысл этой системы. В целом же это всесвязный искусственный космос, в котором безраздельно воцарится намеченная Лемом «сумма технологии». Как планетарная машина, как универсальное многосоставное ору­дие извлечения, трансляции и трансформации энергии и информации она будет использоваться в давней традиции «господства над природой», скажем, для управления погодой. Но кроме того, она станет орудием высшей власти — планетарного государства, сообщества наций.

Элементарным объектом этой новой реальности будет орбитальный спутник — ближайшее, хотя и крайне несовершенное подобие не только «тарелки», но и будущей электронной человекомонады. Создание околоземного сателлита для НТР имеет такое же значение, какое получило открытие электрона для революции в физике. Но если расщепление атома открыло доступ к энергиям микромира, то создание спутника утверждает планетарную форму знания.

В отличие от всех прежних орудий, спутник имеет замкнутую околоземную орбиту, требующую окружности целого неба. Если океаны меж национальными государствами как-никак разделились на «территориальные воды», то небесные просторы технически неделимы. Можно их расслоить, квантовать сферическими слоями, но каждая из таких оболочек останется целостным объектом, в отношении к Земле представляющим це­лое небо. Делимо лишь вертикальное измерение техносферы, каковое и станет главным предметом соперничества. Космические владения национальных государств, пока они сохранятся, будут не ограничивать, а обнимать друг друга сферическими оболочками и обручами орбитальной техники — это более жесткая форма пространственного превосходства. «Недра» Земли перестанут служить мерой национального могущества — в борьбе за властную вертикаль оно станет измеряться радиусом околоземной орбиты.

Жесточайшая борьба за долю, тем более за первенство в космосе может разрешиться только реальным объединением человечества — формированием транснационального, всемирного правительства. Заявкой на него стала ООН. За спиной у нее все мировые религии, первыми осознавшие вселенскую реальность человечества: человека они определили тотально — вне родовых, национальных и социальных различий. Новоевропейский возврат к определению человека через нацию — это, как мы видели, рецидив язычества⁸. Как ни сложна проблема справедливого «деления неба» на доли, соответствующие притязаниям на него народов Земли, рано или поздно она разрешится. И тогда во всей своей (пронзительной) чистоте встанет основная проблема — отношение с целокупным небом «отдельно взятой» персоны. Все развитие техники, включая создание техносферы, конечной целью имеет лишь благо этой персоны. Небезосновательно отождествляется оно со свободой. Но что такое свобода, обеспеченная технически? Чем больше человек от техники получает, тем сильнее от нее зависит. Случайное отключение энергии в мегаполисе уже сегодня эквивалентно природной катастрофе.

Компьютеризация служит персоне, если в системе машин, призванных ей в услужение, функционирует ее, личности, информационный образ. Служение тем более всестороннее, чем этот образ полнее. Приставление к каждому человеку его информационного двойника, компьютерного образа личности, ведомого единой ЭВМ, технически неизбежно. А его поведение всегда можно оптимизировать.

«В статистическом смысле машина лучше меня знает, что мне делать» (Ст. Бир). Чем же она отличается от ангела, в трудную минуту человеку подсказывающего, как быть и что делать? «Один из наиболее дебатируемых вопросов, связанных с развитием вычислительных машин, — банки данных и право гражданина на конфиденциальную информацию. Около десятка законопроектов по этому вопросу рассматривается конгрессом». Так дело обстоит на первых подступах к проблеме. Что будет завтра? Можно всю информацию разделить на общедоступную и конфиденциальную. Но в критических ситуациях помощники персоны (адвокат или врач) нуждаются в исчерпывающей информации.

Получив неограниченную власть над Землей, распорядители техносферы, властители света, какими бы ни были их начальные замыслы, пройдут жесточайшее искушение мессианством. Техносфера почти неизбежно сакрализуется. Во всяком случае, станет планетарной машиной, овеществляющей высшую справедливость, санкционирующей все проявления земной жизни и по отношению к ним выполняющей функции тотального контроля и, если нужно, насилия. Орудием вездесущей и всесильной полиции, замещающей воинство невещественных ангельских чинов.

Не только человек, учили средневековые физики, а всякая вещь на Земле живет лишь постольку, поскольку на нее падает конус сил со всего неба. И если бы небесные своды не вращались, то огонь, приложенный к палке, не зажег бы ее (подробности смотри у Данте). Когда техносфера сомкнется, каждый человек обнаружит себя в «конусе сил», сторожащих его бытие — направленных на него свыше.

Мы помним, что первая НТР отвергла Небо, разрушила хрустальные сферы и открыла вселенскую бездну. Теперь мы видим, что наша НТР строит новые сферы, наделенные всеми атрибутами старинного Неба. И снова обнаруживаем, что небесное правит земным и соединяется с ним в орудиях и служителях культа, блюдущих небесные орбиты. Сомкнутая и связная система небесных машин — что это, как не предметное воплощение везде­сущего Ока, вещающего Гласа и карающей Десницы? Воздвигает НТР именно это — новую Землю и новое Небо старинных пророков.

А еще эта сфера напоминает аристотелев Перводвигатель, средневековый Эмпирей, Небо астрологов, планетарный «Город Солнца». Все, что мифической, религиозной, мистической мыслью измышлено в поисках идеальной структуры нашего мира, нынче реализуется в техносфере. Именно поэтому ей отзывается глубочайшая архаика человеческой души.

Зарождение представлений о единстве человечества наблюдается и в науке. В понятиях ноосферы, логосферы, семиосферы и им подобных ищутся новые абстракции, способные идею «всеединства» или «богочеловечества» выразить на языке науки. Но обживается техносфера не столько в понятиях, сколько в образах. И есть основания полагать, что наблю­дения НЛО эйдетически предвещают именно ее. Похоже, что именно эта форма, издревле царящая над умами, теперь маячит перед нами и знаменуется чудесными шарами и дисками небожителей. Если пред-видимое будущее действительно осеняется техносферой, то какое же из небесных знамений может лучше его пред-вестить? Когда устроители ТСФ озадачатся, наконец, ее логотипом, найдут ли наемные имиджмейкеры символ более емкий?

В настоящем будущее не может явиться иначе, как в символической форме. НЛО — это зримый дух техносферы, каким он предстает впечатлительному гражданину, перегретому научной фантастикой. Как вещие маяки, НЛО служат ему обетованием нового мира.

3

	Захар Петрович подумал: «На что похоже небо?». И вспомнил про узловую станцию, куда его посылали за бандажами… Небо было таким же, но только отдаленней и как-то налаженней в отношении спокойной работы. А. Платонов

Небо всегда человеку служило грандиозным экраном с зеркальным отливом, возвращающим его самому себе. Из того, что о нем рассказывают древние, да и не слишком древними культуры, о них самих мы узнаем больше, чем о звездах.

В научной фантастике топография душевной действительности прямо накладывается на космографию. Но и научный космос все менее напоминает машину, «отлаженную для спокойной работы», и в нынешней космологии мы неожиданно узнаем отсветы жизни душевной, хотя и ученой. Ими озарены зазеркальные антимиры, черные и белые дыры, цивилизации по Кардашеву и многие иные мыслеформы, прообразы коих следует искать скорее в подсознании современного человека, нежели в его сознании. Кажется, что-то неладное происходит с нашими картинами, нас тревожит мир Зазеркалья и, вглядываясь в онаученный космос, мы испытываем смущение того же рода, как если бы пытались явления внешнего мира отделить от образов, что сами вырисовываются на обратной стороне век. Так можно ли осуждать сознание человека с улицы — вечного обывателя Вселенной?

Придет время, когда школьникам расскажут, что именно великие умы, открывшие небо для математической физики, имели в виду или своими проникновенными теориями хотели сказать: какое именно учение о нас скрывается за нашими учениями о небе. Но время ВЦ уже пришло: то, что в идее о множестве обитаемых миров «имелось в виду», на небе видно невооруженным глазом. Нигде душевная подоплека суждений о небе не обнаруживается столь ясно, сколь в описаниях НЛО. Метафорика совершенно прозрачная, насквозь нас пронизывает, так что мифологема Пришельца — чудовищная для Галилея или Декарта — нынче фигура самопонятная. В уфологии обсуждается проблематика, будто специально изобретенная для просвечивания нашего сознания. Мы его видим простертым до светящихся облаков и можем на техническом языке обсуждать его чудные свойства.

Вспомним классическую формулу самосознания человека в мире победившей физики:

«В каком-то отдаленном уголке Вселенной, разлившейся, сверкая, в бесчисленные солнечные системы, была когда-то звезда, на которой умные животные придумали «познание». Это была самая высокомерная и лживая минута «мировой истории» — но все же лишь минута. Природа сделала несколько вздохов, звезда застыла, и умные животные должны были вымереть…Кто-нибудь мог выдумать такую притчу, и все-таки он недостаточно иллюстрировал бы ею, каким бесцельным и произвольным исключением является в природе человеческий интеллект. Были целые вечности, в которых его не было; когда снова окончится его время, от него не останется и следа. Ибо у этого интеллекта нет какой-либо длительной миссии, выходящей за пределы человеческой жизни» (Ницше).

Если — в противоречии со школьной грамотой, обязывающей в небе видеть безразличную бездну, случайно породившую нашу планету и всегда готовую столь же случайно ее поглотить, в противоречии также с современной космологией, все острее сознающей «ошеломляющую враждебность и бессмысленность» познанной Вселенной, — если, вопреки всему этому, призрачные лучи, круги и шары на ночном небе воспринимаются как выражение разумности космоса; если человек начинает себя ощущать в уплотняющей­ся сфере сил, заинтересованных в его жизни и человечески внятных, хотя и неведомо еще, добрых или злых; если безмозглая бездна сгущается настолько, что ее концентрированная воля наблюдается в земной атмосфере и малая часть мира начинает ощущать дыхание целого, то это, наверное, добрый знак. Это лучше, чем зрелище первозданного хаоса и человекобукашек, ползающих по остывающему шару — представление, равно обязательное для мудрости Паскаля, Канта или Ницше.

Но отчего же космические посланники, вестники и проводники воли целого опознаются в облике неутомимых работников науки и техники? В богах-астронавтах мы по-прежнему видим лишь слегка идеализированное изображение самих себя — таких же, как мы, умельцев, мастерящих все более занимательные железки, так же одержимых намерением создать оптимизированную версию природы. Технический разум уже готов, кажется, признать свою внутреннюю недостаточность и склониться перед разумом более одухотворенным. Но поскольку сверхразум опознается техническим, акт смирения оборачивается гордыней. Прозрение венчается видением вдохновенного технаря, окрыленного силой знания.

«Летающих тарелок» не существует не потому, что сообщения о них недостоверны или преждевременны. А потому, что цивилизация, превосходящая нас, не может выглядеть как духовно нам равная. НЛО — это зеркальное, а не иконическое отражение нашей реальности: нас оно не возвысит.

Когда верующий устанавливает связь с Богом, он усиливает связность своей психики. Высшая часть его многосложного «Я» (недреманное око культурных норм) обретает власть над низшей. Человек уже не один, но в сообществе всевидящего и всезнающего существа, готового при случае его осадить и подправить. Когда же ученый человек устанавливает связь с тау-китянином, он тому сообщает, что знает теорему Пифагора. Подобно герою чеховского «Письма к ученому соседу», трогательно надеется, что для «контакта» этого достаточно⁹.

Значит, это не сверх- и даже еще не самосознание, а только неудачная попытка свое высшее сознание поместить в нечто такое же эфемерное, как сознание жука. Мы упорно пытаемся этот предмет рассмотреть в космосе, в машине, в будущем, в ноосфере — но только не в себе. Отождествляем себя с частью картины, а не с картиной.

Наблюдения НЛО — лишь внешнее, зато предельно наглядное выражение технизации культуры, достигшей критической точки. Акция только кажется безобидной. Но человек, извлекающий совершенную техническую форму из светящегося пятна, извлекать ее будет отовсюду — хотя и менее явным и скандальным манером. Так из музыки, этого туманного звукового облака, наполненного неясным целебным содержанием, извлекаться будут конечные, конструктивные и безусловно полезные «вибрации», доступные генератору «электросна»; или содержание, полезное для интенсификации машинного производства. В инженерном деле эта способность культивируется: научно-техническое творчество невозможно без высвечивания в каждой вещи ее рациональной формы. Однако ныне эта форма ищется в самом человеке.

В частности, в его истории. Признав принципиальную возможность участия научно-технического сверхразума в жизни землян, мы сразу обнаруживаем неограниченную возможность рациональной реконструкции всей нашей истории. К космическим началам можно свести богов Олимпа, мудрецов Тибета, титанов Возрождения и самого Христа — все, что в техническом смотре мира выглядит белым пятном. Всякая сверхинженерная деятельность сводится к техническом активности пришельцев, после чего уже вся без изъяна действительность обретает монолитность технического бытия. Как эта акция ни фантастична, она уже свершилась. Так происходит самозамыкание технического мира, где ничто более высокое, чем он, обнаружиться уже не может, и где задыхается всякая реальность, отличная от перлов научно-технической мысли. Этим знаменуется, что такая реальность уже существует. Кому-то она приходится впору, и кто-то ее примеряет человечеству в целом.

Человек, в чьем воображении обрисовался и обустроился фантом ЛТ, — человек этот уже новый, неклассический. Если утверждаемая этим фантомом реальность не противоречит его интуиции, значит, она уже поступила в услужение технократам. Значит, тарелочный образ реальности он принял и всюду будет ему следовать. Глядя на другого человека, будет в том видеть техноморфный фантом.

И если бы все, что за 400 лет сделано в науке, можно было приписать одному Большому ученому, то этот Ученый, узнав о наблюдениях НЛО, должен бы испытать изумление Буратино, проткнувшего зрелище собственным носом. Впечатление такое, словно в картину мира, вдохновенно рисуемую наукой, что-то вдруг просунулось, разрывая драгоценное полотно, и в означенную дырку («место», «топос», «тарелку») уставилось нечто, напоминающее то ли Неусыпное око, то ли Грозный перст, то ли просто Черную дыру, то есть Большой Шиш — тут мнения наблюдателей расходятся, согласуясь лишь в том, что образовалась прореха.

Наблюдения НЛО, несомненно, означают прореху в предмете, предполагавшемся более цельным. Можно постараться спешно ее залатать. Но не лучше ли попытаться угадать ее причину? Например, заметить, что все аномальные явления с Наблюдателем случаются тогда, когда он, в приступе самопознания, норовит проскользнуть в свою же картину. Там, где он пристраивается к изображению, и возникают разрывы. Что-то не ладится с размерностью нашего мира. В этом, кажется, и состоит наше «сюр…».

Вернемся, однако, к новоизобретенной «шкале разумов». Ведь рано или поздно будет спрошено о ее «начале» и «конце» — иначе мы не вполне понимаем, что измеряем. Что до нулевой отметки, то, обездушив природу, мы, пожалуй, из нее уже сконструировали исходный эталонный объект. Но какого предмета мы касаемся другим концом линейки? Этот дальний конец должен быть бесконечно удаленным — уже потому, что «развивающийся» разум трудно помыслить конечным. Но бесконечный разум представляет опасность логическую. Нет для него различия между мышлением, волением и движением. И самый продуманное представление о таком разуме содержится в пантеизме, постулирующем бесконечный ум в той самой природе, какую в нашем исчислении разумов мы вроде положили эталоном нуля.

Трудно даже представить, сколь топки и вязки метафизические дебри этого вопроса. Природа сверхчеловеческого разума продумывалась как раз той теологией, на развалинах коей утверждалась физическая наука. Ученые, занятые поиском ВЦ, до сих пор, кажется, не вполне сознают странностей своей затеи. Они, видимо, допускают, что, отмежевавшись от вульгарности уфологии организационно, можно избавиться от коварства ее предмета. Начать с того, что астрономы, физики и прочие специалисты по космосу, коих профессия никогда не сводила с лингвистикой, семиотикой или иными языковыми дисциплинами, ставят перед собой проблему символа. И притом самым что ни на есть брутальным манером: 1) как в космосе распознать символ чужого разума? 2) как сконструировать символ нашего разума? Символы, изысканные уфологами, их, разумеется, не устраивают. Но великолепна решимость, с какой физики бросаются в бездны этой проблемы с расчетом ее решить в сжатые сроки.

Поразительна легкость, с какой культура стала объектом физики — вопреки достигнутому ранее многотрудному соглашению о разделении их суверенных владений. Цивилизации ищут тем же манером, каким открываются кварки или «черные дыры» — как физические объекты. Орудиями, созданными для изучения естества, в космосе ищут сверхъестественное. Пусть оно и называется «искусственным» — средствами физики высматривается культура. Не потому ли предмет их разысканий так смахивает на оккультный?

«Видения мистиков и святых, ясновиденья йога и развитого оккультиста; все, что познается в вещих сновиденьях и в наиболее высоких состояниях человеческого сознания, все это не более как проникновение в физических мозг вибраций высших миров, воспринятых высшими телами человека», — вот один из самых знаковых тезисов оккультизма в формулировке Анни Безант. Чем он отличается от принципов «межзвездной связи»? Тем, что к «вибрациям высших миров» прислушиваются радиотелескопы. Но все орудия этого рода — лишь техническая проекция «высших» или «тонких тел» человека, предметное изощрение его чувственности. Различие лишь в том, что ощущаются «вибрации» не органическим телом, а телескопической к нему приставкой и передаются, минуя эмоции, прямо в мыслящий мозг, непримиримый к мистике. Этот технический посредник, избавляющий человека от необходимости самому переживать «вибрации высших миров», есть лишь средство общения. Но именно этот инструмент и представляет в космосе наш разум.

Много спорят, каким должно быть содержание излучаемого в космос сигнала. Ведь по логике дела он должен оповещать не только о разумности землян, но и о «количестве» этой разумности — достигнутом на сей день «уровне» ее развития. Натуральный ряд известен с пещерных времен, теорема Пифагора — с античных, а теорема Геделя — с двадцатых годов нашего века. Однако об уровне научно-технического развития точнее свидетельствует не содержание сигнала, а его техническая форма. Если судить здраво, так дальность передачи сигналов, то есть размер технически доступного космоса, «состояние» разума характеризует лучше, чем владение какой-нибудь теоремой гомологической топологии. Самой постановкой проблемы «разумное» редуцируется к техническому. Количество разума на Земле измеряется размерами космической сферы, доступной современным радиотелескопам, то есть просто-напросто километрами.

Самопознание человечества принимает форму поиска «внеземных цивилизаций». Высшим зрением, заимствованным у гипотетического стороннего наблюдателя, астрономы пытаются рассмотреть человечество издалека, чтобы узнать, как смотрится наш разум в космической перспективе. Но там он выглядит явлением техники.

«Сигналы» космоса извечны, нашему разуму соприродны, принимаются издревле с тех пор, как человек впервые увидел небо глазами человека и ужаснулся ему — звезды осознал как свою последнюю реальность, безмерно его превосходящую и, тем не менее, кровно ему близкую. «Принимать сигналы» космоса — значит, считаться с небом во всех своих помыслах¹⁰. Принимать их как «разумные» — значит, осознавать космос как явление смысла, а не просто природы — не так, как растения, жуки, фотоаппараты или радиотелескопы. Отражая звезды, глаз жука, равно как и фотоглаз, их смешивает с листвой ночных деревьев.

Космос человечество обживало в трех направлениях:
1) научном — в астрономии, физике, космологии;
2) магическом — в астрологии и «антропокосмизме»¹¹;
3) поэтическом — в звездной теме мировой лирики.

Наука пытается дознаться, что звезды суть, тогда как мифопоэтическое мышление спрашивает о том, что они для человека значат и как на нас влияют. При этом астрология интересуется ими чисто прагматически, не слишком отвлекаясь на их эйдетику (так в закатах ищут порой лишь предвестие завтрашней погоды), тогда как лирика напрямую с ними общается¹². Выходя на проблему «межзвездной связи», наука тоже отказывается от незаинтере­сованного обозрения небес и возвращается, по существу, к исконно астрологическому вопросу об их влиянии. Да, прежде звездный мир никак на нас не воздействовал — но только потому, что мы не имели доступа к его разумным силам.

И косвенным образом воздействие космоса наука уже испытывает. Проблему «связи» поставили астрономы, инженеры, физики — специалисты по природе. Но далее выяснилось, что для решения этой задачи надо бы сначала прояснить понятие цивилизации — ведь глупо шарить по космосу телескопами, не зная, чего ищешь. Приходится озадачиваться вопросами совсем не физическими: конечны ли цивилизации во времени, прогрессируют ли они, и если да, то в каком направлении, связаны ли они друг с другом, расположены ли к контакту и т. д. Ответы на эти вопросы можно получить единственным способом — обратившись к изучению собственной уникальной истории. Далее на очереди лингвистика, семиотика, социальная психология. Пока же CETI единственное из научных занятий, где ученые вынуждены выразить свои представления о человечестве, чтобы их положить в основу технических решений. Вот и выходит, что налаживание связи с космосом требует установления связи человечества с самим собой, а именно, взаимопонимания между культурами естественнонаучной и гуманитарной. Пока же на Земле они сосуществуют как на разных планетах — астрономически друг от друга удалившись.

Действительно ли НТР, как следует из ее названия, революция не только техническая, но также научная? Все направления технической экспансии: ядерная энергетика, космическая баллистика, всемирная компьютеризация — не опираются на новые, действительно революционные, познания о мире, не развивают эти знания, а питаются ранее накопленным теоретическим потенциалом. Чтобы соорудить техносферу, никакой науки больше не нужно — дело это исключительно техники, и прежде всего, организационной. А вот чтобы ее освоить культурно — необходима революция в понимании техники.

Техническая экспансия человека в космос научной революцией будет сопровождаться лишь в той мере, в какой приведет к пересмотру представлений человечества о самом себе. Обостряя проблему планетарного единства людей, космизация техники задает и основное направление этого пересмотра. Но если так, то НТР только по форме техническая, а по содержанию — гуманитарная.

Предвестие тому хотя бы антропный принцип. С последней четверти ХХ века физика пытается, хотя и с великим трудом, его сформулировать. Всматриваясь в «начало» Вселенной, космологи сообразили, что при изучении оного надо бы учитывать и то, что можно вот так его изучать. Вселенная с самого начала должна развиваться в таком направлении, чтобы сделать возможным существование мыслителя-космолога. Миллиарды лет остава­ясь невидимой, свойством стать видимой она должна бы запастись с са­мого начала. Известен антропный принцип во множестве формулировок.

«Наше положение во Вселенной с необходимостью является привилегированным в том смысле, что оно должно быть совместимо с нашим существованием в качестве наблюдателей». Такова исходная формулировка, принадлежащая Б. Картеру, самая слабая и корректная. Самая сильная, пожалуй, принадлежит Дж. Уилеру: а не порождается ли видимый космос самим опытом его наблюдения? Не является ли видимая картина небес продуктом резонанса — взаимной настройки объекта и субъекта познания? Имея в запасе бесконечный спектр обличий, отзываться Вселенная может лишь на частоту (ритм) позывного сигнала, откликом на который и является видимый мир.

Если космос проходит через сознание homo sapiens, слышится музыка. Если через сознание homo agens, — строится физика. Все формы, находимые нами в пятне Роршаха, пребывают в нем сверхъестественно. В природе их нет, извлечение из него узнаваемых смыслов есть акция, подобная вызыванию духов. Будучи же названными, смыслы пребывают не только в пятне: с тех пор, как в загадочных летающих объектах опознались корабли пришельцев, что-то в мире тихо изменилось, и знакомое перестало узнаваться. Красочным пятном как тестом личности психологи пользуются потому, что их пациенты с ним общаются не только в клинике. Весь этот мир в качестве природы есть в конечном счете великое Пятно, взывающее к нам в жажде определиться. В нашей власти придать ему смысл и ближних призвать в свидетели.

Но мы ограничены запасом емких образов. Человечество мы уподобляем либо личности, либо ее вещному телу — мыслящему мозгу. Мысля человечество в облике личности, как теистического Бога, видим его единственным. Мысля в виде мыслящего океана, облака или живой плазмы вроде пчелиного роя, находим его множественным. Человечество немедленно оборачивается муравейником, как у Босха, или мегамашиной, как у кибернетиков, — материальным образованием, во всех отношениях организованным и разумным, но наделенным личностью амебы или спрута.

Используя образ, хорошо проработанный в фантастике, можно сказать, что совокупная культура человечества невидимо обнимает Землю так, как некую планету, придуманную Лемом, обнимает «мыслящий океан». Этот океан, как у Лема, умеет некоторые мысли и образы людей материализовать, — по крайней мере те из них, что имеют силу наваждения. Идеи он обращает в вещи, вещи — в идеи, и это его обычное занятие. Действие такого океана наглядно обнаруживается в наблюдениях НЛО. Когда идеи, которые носятся в воздухе, совмещаются с некоторыми недоопределенными вещами, те вздрагивают, оживают, и невидимая реальность культуры становится видимой на корягах или в облаках. Тогда становится совершенно очевидным, что живем мы не только в природе, но и в культуре, куда природа погружается лишь затем, чтобы определиться.

Следовательно, мысля человечество в облике «мыслящего океана», мы должны его мыслить бесконечным — единственным. Всякое же ограничение человеческого разума пределами техносферы или любой другой конечной конструкции означает натурализацию человечества и его разложение на звездные спектры ВЦ.

Наша последняя реальность — либо человечество, либо космос. Если человечество, то оно одно, ибо единственность — определяющее свойство последнего целого. В противном случае единственным станет космос, а человечество выйдет в тираж. Попробуйте мысленно собрать весь этот космос в единый цельный предмет. И когда это у вас не получится, когда в сопряжениях самых общих физических понятий, охватывающих Вселенную, загорятся аварийные огни «космологических парадоксов», присмотритесь к понятию человечества — единовременности всех бывших, будущих и сущих людей. Оно гораздо богаче.

 

---

¹ Так и с кинетикой «летающей тарелки». Ее характеристики — способность перемещаться с произвольной скоростью, мгновенно изменять ее направление и т. п.— это технические характеристики самой мысли. Тарелки, как и ведьмы, летают со скоростью мысли, нежданно возникают и исчезают, потому что они являются воплощением мысли — самой этой мыслью, принявшей облик предмета. Но тарелка, в отличие от ведьмы, служит не только воплощением, но также изображением мысли.

² Другой тому пример из недавней истории «борьбы идей». Из-за океана нам вещали неправду. Можно долго рассказывать, почему это неправда, и низким истинам противопоставлять высокие. А можно просто поставить глушитель и на технические ухищрения противника по части вещания отвечать изобретениями по части глушения. Борьбу социальных идей можно заменить состязанием техник. Но если борьба культур сводима к соперничеству машин, значит, они не столь уж различны. Техника их связывает теснее, чем идеология разделяет.

³ Строгое исследование этого вопроса показывает, что множество проблем, разрешимых без апелляции к личностям, совпадает с множеством проблем, допускающих однозначное — алгоритмическое — решение.

⁴ Есть любопытная возможность оборвать регресс в бесконечность, который часто возникает при желании удовлетворить детскую любознательность касательно причинностей. На каждое «потому что» следует неутомимое «а почему?», и остановить познавательный напор как будто невозможно. А выход есть. Вместо «отстань» нужно сказать «так уж устроено», и ребенок озадаченно умолкает, как успокаивается просвещенное человечество при ссылках на «природу» вещей. Так уж устроен атом.

⁵ Витгенштейн заключает: «в мире нет места ценностям». Вот они и летают — «около».

⁶ Августин, замечая это, цепенел от изумления: как могу я призывать в себя Бога, коего не вмещает весь этот мир?

⁷ Юнг К. Г. Один современный миф. М., Наука, 1993. С.52.

⁸ Флоренский определяет культуру как форму раскрытия сверхценности. В христианстве эта сверхценность впервые названа человеком: бесконечная ценность каждой личности стала его фундаментальным (хотя и всецело иррациональным) принципом. С тех пор основным содержанием исторического процесса стало формирование еди­ного человечества и неповторимой личности — тождественных в своей уникальности. Полюса этого двуединства взаимно друг друга полагают. Достоинство каждой личности, «права человека» заявляются и защищаются со стороны организаций, представляющих интересы единого человечества, а ущемляются со стороны промежуточных единств (государств, империй, тоталитарных режимов), претендующих на роль сверхличностей.

⁹ Позывные человека (homo humanum) в СЕТI выглядят как позывные машины — даже в том случае, если они в себя включают записи художественных опусов. На синтез человеческой культуры, адресованный разумной Галактике «Вояджерами», сотрудникам Корнельского университета отведено было в точности два месяца. Все прочие средства ушли на техническое оснащение ракеты. Вот красноречивый образец рассуждений, коими этот синтез вдохновлялся. «Музыка кажется хорошим средством выражения этих аспектов гуманизма (имеются в виду «эстетические или философские стороны нашей личности».— В.Ш.), особенно потому, что многие музыкальные формы и правила подобны математическим и фактически выведены из физических законов. Гармонию, например, легче всего понять из принципов усиления и интерференции». «Проблема поиска жизни во Вселенной». М.: Наука, 1986. С. 244.

¹⁰ Не о том ли говорили старинные учения, связывающие с небом самые заурядные вещи, подобные, скажем, разновидностям трав? Рассказывали они об эфирных нитях, связывающие каждую травинку с ее персональной звездой… Может, вся хитрость разумного космоса от землян требует лишь того, чтобы они почаще оглядывались на звезды? Человек меняется, когда смотрится в небо. И всегда в лучшую сторону, чего не скажешь об иных его занятиях — более понятных. О чем дурном человек может беседовать со звездами?

¹¹ В том числе и в христианском вероучении — если не в догматике, так в иконографии ангельский мир «вестников» оно отождествляет со звездным.

¹² Тем, кого коробит постановка астрофизики в один ряд с лирикой, напомним, что мы говорим не о сегодняшнем, а о всегдашнем, вечном человеке. А для него звездная тема в мировой лирике весит никак не меньше, чем в науке.