Биополе как метафора культуры
|
| |
При этом окажется, что мир давно уже грезит о предмете, которым можно действительно овладеть, только осознав его.
|
Первая «анти-лженаучная» комиссия еще в XVIII веке создана была королевским указом при Французской академии наук, дабы покончить с месмеризмом. Нынче таким комиссиям, как и лженаукам, нет числа. Но все они решают те же проблемы, что вполне обозначились — и намного яснее — уже в первых опытах борьбы со «лженаукой».
В России первая такая комиссия была учреждена в 1875 году «для расследования медиумических явлений». Возглавил ее Д.И. Менделеев, из-за чего между ним и Достоевским случилась странная и даже не вполне корректная публичная перебранка, затянувшаяся едва ли не на год. Смысл ее и по сей день не вполне ясен: чего вождю тогдашних «лириков» делить с водителем тогдашних «физиков», если спиритизма они оба не приемлют?
Но вот писатель спрашивает.
«Ну что, например, если у нас произойдет такое событие: только что ученая комиссия, кончив дела и обличив жалкие фокусы, отвернется, как черти схватят кого-нибудь из упорнейших членов ее, ну хоть самого г. Менделеева... отведут его в сторонку, подымут его на пять минут в воздух, оматерьялизуют ему знакомых покойников, и все в таком виде, что нельзя усомниться — ну что тогда произойдет? Ну, а что, если черти, приготовив поле и уже достаточно насадив раздор, вдруг захотят безмерно расширить действие и перейдут уже к настоящему, к серьезному?.. Ну что, например, если они прорвутся в народ, ну хоть вместе с грамотностью… и тогда — какая остановка в духовном развитии его, какая порча и как надолго!»2.
Насколько можно уловить суть спора, возмущало писателя обращение научного исследования на явление, сомнительное духовно. «Чтобы исследовать: черти ли это? — замечает он, — нужно, чтобы хоть кто-нибудь из ученых состоявшейся комиссии был в силах и имел возможность допустить существование чертей, хотя бы в предположении». Ведь если исследуется событие заведомо невозможное, то этим нарушаются и формальные, и содержательные условия эксперимента. Первым он не удовлетворяет как статистически некорректный, вторым — как пристрастный: если результат изыскания заранее известен, то его получение на глазах публики превращает исследование в эстрадный жанр. Не следует природе задавать риторические вопросы — лукавство допустимо лишь на стороне Старого. И публика (а она инстанция удивительно проницательная) это чувствует.
Но если Менделеев «в принципе» готов допустить, что души усопших могут являться «по требованию», если мне достаточно произнести имя Евклида или Наполеона, чтобы они явились и на мои вопросы отвечали на чисто русском языке, если медиумические сеансы, противореча идеям культуры, не перечат принципам физики, значит, ученые имеют такие о нас представления, какие порочат их самих. Чертовщина какая-то, круг, игра беса.
Достоевский указывает и на другие трудности, доставляемые «чрезвычайной хитростью чертей, если это только черти. Мистические идеи любят преследование, они ими создаются… О, черти знают силу запрещенного верования и, может быть, они уже много веков ждали человечество, когда оно споткнется о столы!»
Как быть? Ответа, конечно, не знает и Достоевский. Но только он, в отличие от Менделеева, не верит, что судьба просвещения зависит от эмпирического разрешения вопроса: кто стучит, и обо что.
С тем они и расстались: духовидцы и духоборцы. Сторонники спиритизма в ходе работы Комиссии вышли из ее состава, укрепившись в своих убеждениях. «Пусть на стороне отрицателей находится ученость и знание, — заявил А.Н. Аксаков, — но зато на противной стороне стоит убеждение в реальности фактов, приобретенных собственным чувством и рассудком».
Так в нашей истории впервые обозначились «факты», пред коими ученость становится все более бессильной. Опасения Достоевского оправдались. Число спиритов, конечно, сегодня уменьшилось. Зато заметно пополнилось воинство «лженаук». Называют их крайними или граничными, науками об «аномальных явлениях», квази-, лже-, псевдо- или поп-наукой. Общего имени нет. Да и как одним термином охватить телепатию, кожное зрение, ясновиденье, телекинез, филиппинскую медицину, бермудский треугольник, магнитные браслеты, пришельцев, торсионное поле и чудовище озера Лох-Несс?
Исключим из нашего рассмотрения все внутринаучные искания, многие из которых в конечном счете окажутся тупиковыми, оттого не став лженаучными. По возможности исключим все, связанное с научной недобросовестностью и сознательным шарлатанством. Останется довольно широкий круг странных, «аномальных», еще не вполне определившихся, но сенсационных явлений, коих признание научным сообществом должно, по мысли «лжеученых», радикально расширить возможности научного знания. Это и будет предметом нашего рассмотрения.
В массовое сознание «аномалии» вжились настолько, что классическое безразличие к ним академической науки расценивается уже не в ее пользу. Если наука их игнорирует, так обвиняется в косном консерватизме. А если нисходит до ознакомления с ними, то это, как обмен рукопожатиями с сомнительным джентльменом, принимается за признание их респектабельности.
Авторитетное «не может быть!» стало запретным. Эйнштейн, кажется, был последним, кто в научной полемике еще мог ссылаться на «внутренние голоса». Требуют аргументированных доказательств, приглашая с тонкими приборами на интеллектуальную свалку. Зазывают в сталкерову зону, где думать вредно, если прежде не знать, в чем у разумного существа состоит счастье. Напоминают о моральном долге и прочих важных вещах, от которых у академиков, однако, вытягиваются лица. Научную революцию они ожидали увидеть более благопристойной.
Наконец, им предъявляют НЛО и требуют определить, что это такое. Они волнуются: помилуйте, да где вы это нашли? Выбросьте скорее и вымойте руки! Им возражают: да нет же, вглядитесь внимательней … не то ли самое вы ищете в космосе? Шарите радиотелескопами, тратите миллионы … Но то, что вы хотите увидеть, мы уже видим!
Многие «лжеученые» уличены были в неграмотности или в преднамеренной подтасовке фактов. Но разоблачения им давно нипочем. Пусть их эксперименты ничего не доказывают — нет никакой возможности их прекратить. Значит, поп-наука уже вышла из-под контроля науки и обрела какую-то иную основу и норму существования. Нынче о ней можно повторить то, что утверждалось относительно науки: ученые ошибаются, наука же — никогда.
А это и значит, что реалии, какие они вводят в наше сознание, обладают особой логической, а может, и онтологической структурой. Природа «летающих тарелок» такова, что они могут существовать, не будучи данными в проверяемом опыте. Если они захотят, так и вовсе станут невидимыми — ведь мы в них понимаем как кошки в наших библиотеках. Ничто не мешает «пришельцам» обитать средь нас в виде ничем не замечательных камушков. Такова же реальность тибетской Шамбалы: «используя тонкие и совершенные виды энергии, она способна поставить вокруг себя невидимый, но неодолимый заслон». Своеобразной структурой обладает и понятие биополя, проявлению коего, как ведомо, вреден скептицизм. Похоже, что круг «аномальных явлений» ныне обозначает реальность, сотканную не из понятий, а из неких логических оборотней, взывающих скорее к воображению, чем к логике научного рассуждения.
«Лженауку» слишком долго недооценивали. Спрашивали: стоит ли бить тревогу из-за путаников, фанатиков и чудаков? В конце концов, энтузиастов — воителей биоплазмы, свидетелей НЛО, чудесных целителей — не так уж много; едва ли их воинство катастрофически возрастет. Существует же столоверчение более сотни лет, и пусть его существует; в масштабе событий нашего времени спиритов и не разглядеть. Рано или поздно «псевдонауки» сами себя изживут.
Пусть так. Но, во-первых, само явление «лженауки» можно рассматривать как симптом — внешнее и крайнее выражение более глубоких перемен, происходящих во всех регистрах культуры. Признание парапсихологии научным сообществом есть свершившийся факт, который стоит учитывать при обсуждении круга проблем гораздо более широкого, чем обозначенный лженаукой. Так и с целителями. Если завтра слова «экстрасенс» и «биополе» вовсе исчезнут из СМИ, они все равно останутся фактом нашей истории. Останутся проблемы, что вызвали их на свет. И останется впечатляющая внушаемость нашего современника, каковая еще найдет иной способ о себе заявить. Хотя бы поэтому «лженаука» внимания заслуживает даже в том случае, если будущего не имеет. А во-вторых, так ли уж мы уверены, что она себя начисто изживет? А может, она призвана изменить наш образ реальности?
Образная составляющая научных идей давно замечена историей мысли. «Чтобы понять взгляды Аристотеля, как и большинства греков, в области физики, — пишет Б. Рассел, — необходимо постичь их образную подоплеку. У каждого философа, кроме той формальной системы, которую он предлагает миру, имеется другая, гораздо более простая, в существовании которой он, может быть, вовсе не отдает себе отчета. Если же он осознает ее, то, вероятно, понимает, что она не совсем пригодна, и потому скрывает ее и выдвигает на первый план нечто более изощренное, лишенное наивности».
В работе, специально посвященной метафорическому фону философских и общенаучных исканий, Г. Блюменберг пишет:
«Имея перед собой определенное теоретическое построение, мы откроем его истинный смысл не раньше, чем вступим в горизонт представлений автора, вскроем систему его метафорических «переносов». Именно тем и отличается подлинный мыслитель от своих схоластических эпигонов, что держит свою систему в живой ориентации опыта, тогда как школьное пространство понятий, не имея корней, движется в автоматизмах. Такие переносы, которые можно называть «метафорическим фоном»… легче всего выявляются, например, при противопоставлении механического и органического как ведущих мотивов»3.
Аристотель, например, полагает, что движение животного понять легче, чем движение камня. Кант же учит, что легче постичь происхождение всего мироздания, чем жизнь неприметной гусеницы; да и сегодня кибернетики ее считают по сложности превосходящей все системы, когда-либо познанные наукой. Таково различие двух способов понимания: «организмического», классическим представителем коего считается Аристотель, и «механистического», освоенного новоевропейской наукой: мыслится вещь либо наподобие организма, либо скрывающей в себе некий «механизм».
На архаической стадии познания, замечает В. Паули, «место четких принципов занимают образы чрезвычайно сильного эмоционального содержания, которые не столько обдумываются, сколько как бы зрительно предстают перед мысленным взором»4. Но только ли на архаической стадии? Может, дело лишь в том, что мифологемы наблюдаемы на достаточном от них удалении, в исторической дистанции, в чужом сознании — то есть как раз в той мере, в какой утрачивают власть над нашим умом? Те же формы мышления, что нами наследуются, нам не видны, ибо они — это мы сами.
«В такую нескромную, неблагочестивую эпоху, обожествившую единственно свой собственный, исполненный самодовольства разум, явился неожиданно человек, утверждающий, что вселенная наша отнюдь не пустое, бездушное пространство, не безучастное мертвое ничто, окружающее человека, но что она непрестанно пронизывается невидимыми, неосязаемыми и лишь внутренне ощутимыми волнами, таинственными токами и напряжениями, которые, если будут передаваться от души к душе, от разума к разуму достаточно долго, в конце концов соприкасаются друг с другом и друг друга оживляют. Неосязаемый и не имеющий пока имени, равнозначащий, может быть, той силе, что излучается от звезды к звезде и в лунную ночь поднимает сомнамбул, этот невидимый флюид, эта мировая материя, переданная от человеку к человеку, может создать перелом в болезнях души и тела и восстановить ту высшую гармонию, которую мы называем здоровьем»5.
Так Стефан Цвейг описывает появление Месмера — первого в европейской культуре «экстрасенса». И так он обозначил ту реальность, что еще со времен Просвещения хочет пробиться в сознание новоевропейского человека.
Биоэнергетики рассуждают иначе. «В свете современных представлений о строении и функциях протоплазмы митогенеза митохондрий (биолюминесценции их) в субмикроскопической архитектуре белка, а также специфики их свободных радикалов, месмеризм может иметь научную основу». «Лженаука» 18 века «животный магнетизм» мнила некой вытяжкой из звездных лучей: «коренной жидкостью», «эфиром», «изначальным флюидом». Месмер первым взял «оную на конец перста к употреблению в лекарство». Нынче на роль такого флюида претендует «биополе».
Слово биополе бытует в двух ипостасях. Во-первых, обозначает суммарную электромагнитную активность всякого организма. В существовании и доступности ее измерениям никаких сомнений нет. Широко известны фотографии такого поля, сделанные по методу Кирлиан: лист растения или ладонь человека они превращают в многоцветную лучистую форму. Изучаются эти поля в самых разных аспектах и применяются для диагностики и даже лечения некоторых заболеваний. Ставятся и обсуждаются эти опыты в рамках классической научной методологии и сами по себе ничего исключительного не представляют. Но то же самое слово используется, во-вторых, для объяснения чудес вроде телепатии, телекинеза, ясновиденья, лозоискательства, целительства и прочих «аномальных явлений». «Фактов накапливалось все больше и больше, и они стали обладать стройностью, а основой этой стройности — заключает один из адептов биоэнергетики — является биополе». «Мы, советские ученые,.. пытаемся объяснить эти явления, то есть телекинез или телепатию, каким-то известным полем: магнитным, электрическим, звуковым, тепловым излучением, но не можем свести к какому-то одному полю. Значит, мы вынуждены допустить существование какого-то другого поля или его модификации, условно — биополя…Это поле — аура — тесно связано со всей жизнедеятельностью растения, животного и человека»6.
Экстрасенс — это человек с повышенной чувствительностью к ауре. Так биополе определяет главный его отечественный идеолог А.Г. Спиркин, членкор АН СССР, автор вузовских учебников по философии. Другую известную попытку резюмировать отношение ученых к биополю предпринял академик А.Б. Мигдал. Телекинез, по его мнению, решительно невозможен. Что же касается вопроса «о передаче на расстояние мыслей с помощью каких-либо известных нам или неизвестных пока науке полей, при условии, что полностью исключена возможность другого контакта между принимающим и передающим, то есть то, что заманчиво называется «телепатией», то они (физики) воздерживаются от категорических утверждений». И, далее, по существу и по состоянию вопроса. «Но уточним терминологию — биополем мы будем называть поле, недоступное физическим приборам, создаваемое только живыми или, возможно, только мыслящими существами. На сей день такое поле не обнаружено. Тем не менее, работы по поиску биополя научными методами могут принести много ценного, даже если они дадут отрицательный результат»7. Так биополе от физики вроде бы отлучается: физические поля человека очень слабы, в многообразных шумах утопают слишком быстро, чтобы переносить информацию на большие расстояния. Но вопрос о возможности сверхчувственного восприятия признается разрешимым, и притом «научными методами». Мигдал не уточняет, какими, но оставляет надежду на существование и возможность обнаружения «неизвестных пока науке полей». А до того, стало быть, существование биополя физике не следует исключать. Кроме того, за биополем, после предложенного уточнения терминологии, все ж сохраняется наименование поля, а, значит, и возможность судить о нем «по аналогии с физикой». Значит, полного размежевания двух понятий еще нет. Да едва ли оно и возможно. Так что идея биополя остается единственной, что связывает едва ли не все «аномалии», за исключением разве что «новых хронологий». Именно она всему «еще-не-познанному», остающемуся за границами современной науки придает внутреннее единство.
Она же, с другой стороны, отсылает нас к непосредственной интуиции. Едва ли не вся парапсихология описывает метастазы одного прафеномена, знакомого каждому если не по собственному опыту, так по свидетельствам близких людей. В тот самый момент, когда одному человеку стало плохо, было плохо и некоторому другому человеку, связанному с первым лишь душевно. Такова простейшая, бытовая версия «телепатии» или «сверхчувственного восприятия». Один человек оказывается причастным жизни другого вне всякого чувственного с ним (в тот момент) контакта. Выходит, физическая раздельность людей не исключает душевной связи между ними — действует и «на расстоянии». Но как такую связь помыслить, если прямое общение душ невозможно? Может, она тоже материальная, да только невидимая — как поле? Ведь полем физика и объясняет действие тела там, где его нет. Если душа есть нечто, имеющее тело лишь центром или истоком, так почему бы ей с прочими душами не пересекаться и не сообщаться в общем пространстве? А поелику «душа» только метафора неограниченности человека своим телом, реальность, какую она обозначает, назовем полем «по аналогии с физикой». Многого мы не теряем — зато обретаем развитый концептуальный, а может, и экспериментальный аппарат, применимый если не к самой душе, так к чему-то, кажется, ей родственному.
К тому побуждает не только эффект «телепатии», но и прочие «культурные инстинкты». Человек, например, интуитивно чувствует, что думать хорошо — хорошо, а думать плохо — плохо. Верит, что всякому человеку можно помочь, если хорошо о нем подумать, тем более помолиться. Стыдится своих дурных мыслей, хотя уверен, что никто о них никогда не узнает. Стремится чистыми сохранить не только свои руки, но и тайные помыслы. В итоге же он себя ощущает в сфере всюду распределенных сил неизвестной природы. Его ощущения и воления, мысли и помыслы вовлечены в движение всепроникающей субстанции, незримо связывающей всех людей, если не все вещи мира. Видимая реальность погружена в невидимую, так что фиктивна пространственная разделенность людей. Каждый может в движении этой субстанции участвовать, открываться ей, обогащаться ею, может ее очищать, а может портить. Действительно, проще всего эту бесконечность человека понять как «поле» — по аналогии с полями классической физики, но в изначальном, предельно наглядном, Фарадеевом смысле этого слова: «каждый атом простирается, так сказать, через всю солнечную систему».
Грустный опыт борьбы со «лженаукой» часто резюмируется в том духе, что публика жаждет чудес и потому противится разгадыванию некоторых «загадок». Пусть и не в обычаях «большой науки» считаться с тем, чего публика хочет. В сфере массовых коммуникаций, где живут дискуссии об аномалиях, не считаться с ожиданиями аудитории больше нельзя. Так что же следует учесть? Загадку публика предпочитает разгадке? Значит ли это, что ей заблуждение милее истины и что здравый смысл следует отныне искать где-то в другом месте? Коль так, борьба со «лженаукой» и впрямь безнадежна.
Но дело, видимо, обстоит чуть сложнее. По кое-каким причинам симпатии публики сегодня склоняются скорее на сторону энтузиаста рискованных гипотез, нежели их гонителя. Наблюдающие за перепалкой видят, что речь идет, несмотря на мизерность аргументов, выставляемых с обеих сторон, о чем-то жизненно важном. Те, кто настаивают на существовании аномалий, пытаются в наше сознание ввести некие новые «факты», тогда как их противники возвращают нас в реальность постылую. «Творец» открывает проблему — «критик» ее закрывает. Первый дерзает — второй охраняет. И если в этих условиях второй, пребывая в большинстве и ничем не рискуя, принимает тон бесконечного превосходства над беспомощным противником, его не одобряет элементарное нравственное чутье. Расстановка сил такова, что энтузиасты, видные публике, представляют поп-науку. Да, их противники аргументами обычно оперируют более отточенными, но они не могут, да и не намерены что-то новое нам сообщить. Сторонники же «лженауки», большей частью бессеребренники, путаются в словах, изобретают какие-то неуклюжие аргументы, учиняют несуразные эксперименты — а все же трогают некие потаенности нашей души. И уже за одно это им прощается неловкость: все знают, как трудно о тайне сказать. И та же логика, что когда-то заставляла вслушиваться в слова юродивых, нас побуждает внимать фантазмам лженауки. Слабость мысли оправдывается ее благостью.
«Само богослужение — это аутотренинг на современном языке. Возьмите любую икону, фреску — это же источники биополей.
Что такое биополе? Это поле наших мыслей.
Еще Ленин учил, что мысль материальна.
Добро — это особый, не изученный пока вид энергии».
Звучит дико. Но такова ли тема сей одичавшей мысли? Разве не актуальны — даже в научно-техническом мире — богослужение, фреска, икона, добро, мысль? И разве не достойно сочувствия само стремление традиционное и полузабытое их толкование перевести на «современный» язык? Как быть, если человек действительно хочет убедиться в реальности того же «добра», но свидетельству прибора доверяет больше, нежели иконе?
Сила идеи «биополя» — это сила извращаемой ею истины. Люди слышат отзвук правды, а ее извращение списывают на бедность нашего разумения и языка. Ведь искомое подлежит роду истин, недоступных книжникам и фарисеям, но открытых младенцам. Об иконе как «носителе энергии архетипа» С. Аверинцев говорит, используя расхожий образ для сжатого выражения субтильного содержания. И не замечает опасностей, вытекающих из того, что на слове его могут поймать энтузиасты, одинаково плохо разумеющие и «физику», и «лирику», но жаждущие их помирить. «Энергию» иконы они будут объяснять физическим полем.
Процесс колдовского исцеления, пишет Леви-Стросс, «можно представить наглядно» как действие магнита, одним полюсом которого является шаман, а другим — его пациент. Но далее формы наглядности «тонкой» реальности принимаются за саму реальность, после чего ее образ превращается в понятие. И находятся инженеры, берущиеся ее измерять остроумными методами анализа резонансов. Более того, овладеть ею на пользу прогресса.
«Я ручаюсь, что не каждый еще сумеет умереть из нас, как наступит высший момент нашей эпохи: нам тогда потребуется лишь построить оптический приемник — трансформатор света в ток, как мы сейчас строим радиоприемники, и через него к нам польется бесконечная электрическая энергия — из солнечного пространства, из лунного света, из мерцания звезд и из глаз человека…Вот какая проблема, товарищи, сидит в одном взоре Бостолаевой»8. Такие «аномалии», как телепатия или гипноз, в размеренных, окультуренных и потому незаметных дозах пронизывают весь наш быт, а устрашающими становятся не раньше, чем выделяются «в чистом виде» — «берутся на перст» науки для целевого их применения.
Слово биополе — оно из тех общезначимых символов, что ищут, нащупывают и, может, порождают свой настоящий предмет. Не может оно оформиться в качестве понятия, отвечающего устоявшимся терминам науки, не может определиться в научно значимых эмпирических процедура — тем не менее, открыто интуиции. Это значит, что предмет, на который оно указывает, вообще говоря, существует, но неведомо как. Поэтому его отсылают поочередно то к физике, то к мистике. Но и там, и там он смотрится одинаково плохо.
Так не пора ли его адресовать культуре? Может, знахари, шаманы и маги — сколь бы они экзотически ни выглядели — появились лишь затем, чтобы наглядным сделать аномальное и сверхъестественное бытие культуры?
Иногда, говаривал Гёте, некоторые воззрения как бы носятся в воздухе, так что многие люди могут их воспринять одновременно. Он же сочувственно цитирует Кампанеллу. «Воздух — точно общая духовная среда, всех обнимающая и всех приводящая в сообщение. Вследствие того проницательные и пламенные умы иногда из воздуха воспринимают то, что думает другой человек».
Главный маг Возрождения Парацельс учил о «сидерическом», звездном теле каждого человека.
«Через тайные, от дальних расстояний приходящие сообщения и влияния, в нем лежит, хотя смутно и нераздельно, знание всех отдаленных в пространстве и времени вещей, а также первоначальные знания всех искусств, как тех, кои прежде были известны, и ныне не существуют, так и тех, что ныне процветают и в будущем имеют быть открыты… Подобно тому, как каждое существо имеет собственный голос и звук, оно посылает из себя вдаль свой духовный, лишь нетелесному глазу видимый образ на сотни и тысячи миль вокруг».
Спрашивается, что же иное, как не культура, тут описывается под именем «сидерического тела»? Все, сказанное возрожденческими и современными магами о «духовной среде, всех обнимающей», можно переадресовать ей. Именно она позволяет нам воспринимать, «что думает другой человек» — да только не из «воздуха», а из «эфира». Не мифопоэтического, как у Парацельса и Гёте, не механического, как у физиков, а технического — радио- и телеэфира.
Эфир этот растворен в воздухе. Но если в любую его точку ткнуть острием антенны, ее содержимое становится видным и слышным: множество «модулированных электромагнитных полей», собранных в ней воедино, обращается в смысловую монаду — звучащее световое тело, во всех отношениях внятное. Вот этот эфир биоэнергетикам и служит прообразом чаемого «информационного поля Вселенной». Да только культура — это не поле эфира, и даже не световое тело экрана. А то, что им придает смысл.
Культура существует постольку, поскольку все вещи, а не только высвеченные экраном, нами осмыслены. Но исследовать этот смысл методами естествознания — все равно, что взвешивать ассигнации для выявления их ценности. Если бы современный инженер учуял реальность культуры — не той, что в библиотеках или на экранах, а что в самих вещах и называется идеальным, то увидел бы ее именно такой: имеющей форму поля. Биополе — это метафора культуры, или, если угодно, эвфемизм, поскольку слово култура порой звучит почти неприлично.
Независимость культуры от природы научно-техническим сознанием не может восприниматься иначе, как явь сверхъестественного. Инженер просто не знает, что в методологической литературе имеются всякие джентльменские соглашения и тонкие околичности, запрещающие культуру сводить воедино с природой. Корректным образом культуру в лабораторию не заполучить: научный инструментарий для того непригоден так же, как художественный музей — для ускорения элементарных частиц. И если она все же входит в сознание инженера, обнаруживаясь в экспериментальных процедурах, так непременно фантастическим способом.
И если уж поэту, живущему в чуде, культура является в облике шестикрылого серафима, вручающего ему дар ясновиденья в столь драматической, как у Пушкина, обстановке, то инженер ее голосу не может внять иначе, как получив шок от невозможного поведения стрелок на его приборах.
Но как серафим не может свидетельствовать о нуждах физики, так измерительный прибор не может заявить о гуманитарной культуре. Обнаружив ее в виде аномальных результатов измерений, ученый действует испытанным способом — тем же, каким отклонение траекторий известных планет от законов Ньютона связывает с существованием неведомых планет. Таков у физики обычный путь экспансии. Если известные частицы ведут себя непотребным образом, теоретически постулируется, а затем эмпирически обнаруживаются новые частицы. Вот ключ, со времен Кеплера открывающий все двери. Так и здесь. Ищется, и до поры до времени находится, физический объект, спасающий физику от культуры — некое еще не открытое «поле». А культура «забивается дополнительными гипотезами», картину природы усложняющими до тех пор, покуда та не станет совсем фантастической.
Так верно ли, что понятие биополя, будучи концептуально бедным, внутренне противоречивым, двусмысленным, само себя изживет? Действительно ли долгожданные «безумные идеи» должны выглядеть более прилично? «Аномальные явления» верно указывают хотя бы на одно: масштаб этих идей должен казаться фантастическим, чтобы современным человеком они вообще воспринимались и удовлетворяли новому чувству реальности. С масштабом ожиданий, предъявляемых «науке будущего», не считаться нельзя. Может статься, ее понятия уже функционируют в превратных формах, не вызывающих у академиков никакого интереса.
Да, биополе — абстракция слабая. Но нуждаемся ли мы в более сильных, коль уже имеющиеся отовсюду нас окружают и ослепляют? Может, мы нуждаемся в новых сильных образах, способных выразить — в раздробленном сознании нашего современника — опыт связности и цельности мира?
«Научно-технической революции» уже 50 лет. И если действительно это революция, то пора бы уже за ее «прорывами» рассмотреть новую картину мира. Нужны ли для того новые сильные абстракции? А может, начнется она с брожения нового, емкого, эпатирующего образа, «подымающегося от самых подошв»? С провокации? «Революционные» новации грядущей науки в наше сознание войдут исподволь, как, например, в средневековое сознание вошли понятия нашей науки. Ничто нам не дает гарантии, что они прогрессивные. И войдут они на правах не слов, маркированных под термины, но, скорее, новых образов, может, мифологем, способных лишь в итоге развития раскрыться в системе взаимополагающих терминов. Нельзя сказать, какое именно из понятий новоевропейской физики: сила, инерция, пустота, мгновенная скорость и т. п. сыграло провокационную роль, размыв основы схоластической физики. Все они сквозь время двигались вместе, меж собой связываясь лишь мифологемой природы.
Факт то, что нынешняя наука оказывается бессильной перед мифологемой биополя. Интерес к непрерывному, континуальному, «межтелесному» — в противоположность всему обособленному — обостряется всюду. А образ биополя — психологически самое внятное выражение такого бытия. Нельзя угадать, как будет выглядеть Вселенная к середине этого века. Но можно предположить, что в ней найдется место и той реальности, что сегодня называется «биополем».
Сегодня же это не понятие, но образ, идея, всего лишь предчувствие того, что человек «не умещается меж сапогами и шляпой»: я здесь, но я же — на той стороне земного шара, а может, и дальше. В этом и состоит первое прозрение биоэнергетики. Верно нащупывается и второе определение искомой реальности: человек чувствует, что пронизывающие его вселенские силы его связывают с другими людьми. И третье: мы можем на эти силы влиять.
Важна не доказательность, а направленность поиска — род реальности, в какой хотят удостовериться. Поиски парапсихологов ведутся примерно в том же направлении, в каком новоевропейская культура ищет своего исцеления. Недостает ей представления о тотальном единстве людей.
Вернемся к нашему прафеномену: в тот самый момент, когда с А случилась беда, Б стало тревожно. Как «тот самый» момент уловить, если такие суждения всегда постфактум? Ведь сравниваются не факты, а два состояния сознания у одного человека. А именно: (1) некое бывшее, но уже минувшее состояние Б, еще не содержащее в себе знания о беде, в тот момент происходящей с А; (2) некое состояние Б, какое он вспоминает в то время, когда уже достоверно знает о несчастном событии.
Как же их сверить, если они оба — воспоминаемые?
Узнав, что с А случилось несчастье и вспоминая свое сознание той поры, Б в нем находит предвестие свершившейся беды. Что может служить таким знаком? Да все, что было в нем неладным, худым, беспокойным. В сплаве души трудно найти хотя бы один элемент, неспособный означить другой. Все ее «части» связаны круговой порукой. Если вчера совершилось трагическое событие, о каком я узнаю сегодня, то, разбираясь во вчерашнем своем состоянии, наверняка в нем отыщу нечто такое, что коррелирует именно с тем событием.
Простейшая модель системы, с какой имеет дело каждый воспоминающий (в-себя-смотрящий), это круг зеркал, поставленных друг супротив друга. Таким кругом заклинают духов. Форма, в какой каждый элемент отражает все прочие и в этом смысле эквивалентен целому. Похожую фигуру мы находим в физической теории «бутстрапа»: каждая частица «состоит из» всех остальных. Но можно припомнить модель более наглядную: содружество вещей, обменивающиеся цветовыми рефлексами на любом натюрморте.
Нет в сознании событий независимых. Физически прошлое изменить нельзя. Однако смысл того, что случилось со мной вчера, зависит и от того, что я делаю сегодня. Еще более глубоким смысл прошедшего окажется в контексте того, что приключится завтра. Следовательно, в прошлом я могу изменить самое существенное — его значение (хотя бы по известной стратегии Ницше: всякое «так было» превратить в «так хотел я»). Смысл части определяется ее участием в жизни целого.
Но ежели так, то известить человека Б, душевно связанного с А, о том, что с последним давеча приключилось несчастье — значит, изменить смысл всего, что в ту пору происходило и с Б. В систему цветных шаров внесли черный — его чернота отразилась на всех остальных, включая и тех, что помечены днем «вчерашним». С учетом этого объяснимо «ясновиденье» и по модели ложной корреляции: А реагирует на Б не потому, что синхронно с ним связан — а потому, что их поведение имеет общую причину. Не изменение одного влечет изменение другого, а нечто третье действует на них обоих.
Люди — они как острова в океане, связанные подводным материком. Их связь физически осуществляется через монолитность природы, а культурно — через общие символы. Подверженность разных людей действию одного и того же символа переживается как доступ одного человека ко внутреннему миру другого. Это не обмен информацией, а воздействие общей формы, каковая в пределах данной культуры никуда не «распространяется», а просто есть.
Стало быть, проблема телепатии актуальна лишь до тех пор, покуда сознание рассматривается как карбюратор с откинутой крышкой. Что в биоэнергетических экспериментах поистине вопиет, так это слепота экспериментаторов по отношению к эффектам их собственного психологического взаимодействия — гораздо более сильного, чем все их электромагнитные «ауры». Поскольку участники сеанса рассматриваются как герметически замкнутые капсулы или психически косные чурбаки, действенность их психики ими самими воспринимается в превратной форме биополей — артефактов, порождаемых самим экспериментом.
Парапсихология есть потому, что нет психологии. Достоевскому в понимании человека никак не откажешь, но он и слышать спокойно не мог этого слова. Сразу серчал. Точно так же, кстати, как и его «антипод» В. Набоков. Прогрессировала ли психология с тех пор? «Бедная, бедная психология, сперва она утратила душу, затем психику, затем сознание и теперь испытывает тревогу по поводу поведения», — так история новоевропейской психологии резюмируется даже в современной Британской энциклопедии9. Господствующее понимание психической реальности неверно не потому, что «пока еще» или «все еще» неполное. Оно все более ложное — хотя бы потому, что все менее отвечает душевной реальности современного человека, совершенно иной, нежели у отцов науки, 400 лет назад поделивших предметы «натуральной» и «моральной» философии. Речь поэтому должна идти не о поправках к нашему пониманию человека, но о полном обращении смысловой перспективы. Не менее радикальном, чем предлагается понятием биополя, и не менее психологически внятном. Но только при условии, что в биополе мы распознаем не термин науки, а образ — инженерную метафору культуры.
Любопытно сегодня перечитать книгу «Предвидимое будущее», составленную нобелевским лауреатом Дж. Томпсоном и в Кембридже изданную на заре «второй научно-технической революции». Под конец книги интересующий нас предмет появляется в очень интересном контексте. Автор предвидит тотальное вторжение вычислительной техники во все сферы нашей действительности, прежде всего в область моделирования мышления и мозга. «Как будут выглядеть искусство, религия, патриотизм, гуманизм, когда мы будем знать, какие контуры и в какой последовательности возбуждаются в мозгу человека, ощущающего эти эмоции?»10. Многое, очень многое в нашей культуре изменится, если человека мы будем знать как машину. Но знание это возникнет неизбежно, если существует (согласно давней гипотезе) однозначная связь между сознанием и мозгом. «Тем не менее нам не известно ничего, что противоречило бы ей, и единственные факты, если это действительно факты, которые никак не согласуются с ней, — это явления сверхчувственного восприятия»11.
Вот где корень проблемы! До тех пор, пока гипотеза «экстрасенсорного восприятия» будет рассматриваться как вызов гипотезе детерминистской, она неодолима. В этом ее капитал, коим она — незаконно — живет. И единственная возможность ей противодействовать — развеять иллюзию, будто она составляет альтернативу механицизму. Ибо о какой же альтернативе может идти речь применительно, скажем, к столоверчению, если «верификация» духовного события (явления духа) сводится к уяснению того, кто и обо что стучит?
Нынче «аномалии» истончились. Уже не танцующие столы с блюдцами, не духи покойников и не «черти», а всего лишь камеры Фарадея, чуткие приборы, статистические вычисления, угадывание мыслей, «информационное поле Вселенной». Но суть экспериментов изменилась мало: физики Станфордского университета едва не признали научным фактом погнутые мыслью ключи, и выручил их только профессиональный фокусник. Ответ на сакраментальный вопрос: существуют ли мысль в качестве физической силы? — решается соревнованием иллюзионистов, один из которых заведомо честный, а другой не совсем. Они призываются развеять наши иллюзии.
Действия спиритов Менделеев полагал «некорректными» и к доказательству сего направлял научную мысль. Следуя по этому пути, Китайгородский в свое время спешно прошел курс эстрадного волшебства. Достоевский же утехи спиритов расценивает как «отвратительные» — аргумент у него, так сказать, эстетический. Но должна ли, например, биология считаться с тем, что дарвинизм его противникам представлялся безобразным?
Вл. Соловьев, осуждая спиритизм с религиозных позиций, не отрицал полезности научного его рассмотрения. «Отсутствие внутренней значительности в явлениях и откровениях спиритизма не мешает им быть интересным предметом научного исследования». Однако подчеркивал, что «силы, которые действуют в спиритических явлениях… не заключают в себе ничего такого, что было бы лучше и выше нас самих, что возвышало бы и делало нас лучшими». Похоже, что именно такое стремление — в лабораторных условиях найти нечто такое, что «было бы выше и лучше нас самих» — руководит энтузиастами биополя. И судьба биоэнергетики определится решением именно этого вопроса: существует ли в «аномальных явлениях», коим она пытается придать смысл, нечто такое, «что возвышало бы нас и делало нас лучшими?».
1 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 1. М., 1955. С. 381.
2 Здесь и далее полемика Достоевского с Менделеевым цитируется по работе: Волгин И.Л., Рабинович В.Л. Достоевский и Менделеев: антиспиритический диалог. Вопросы философии. 1971. № 11. С. 103–121.
3 Blumenberg H. Paradigmen zu einer Metaphorologie. Archiv für Begriffsgeschichte. Bd. 6. Bonn, 1960. S. 69.
4 Цит. по: Гейзенберг В. Шаги за горизонт. М., 1987. С. 279.
5 Врачевание и психика. М.: ИПЛ, 1992. С. 34.
6 Спиркин А.Г. Лекции о биополе. М.: ВНИИ кинематографии, 1981.
7 Мигдал А.Б. Отличима ли истина от лжи // Наука и жизнь. 1982. № 1.
8 Платонов А. Ювенильное море // Андрей Платонов. Государственный житель. М.: СП, 1988. С. 305.
9 Ярошевский М.Г. История психологии. М.: Наука, 1996. С. 5.
10 Томсон Дж. Предвидимое будущее. М.: ИИЛ, 1958. С. 166.
11 Там же. С. 167.