Переписка с М.Эпштейном
От В.Ш.1
Глубокоуважаемый Михаил Наумович. Не ведая правил Интелнет-этикета, но очарованный кипеньем его мысли, адресуюсь лично к Вам, оставляя за Вами право сделать мое обращение закрытым или открытым.
Мне очень импонирует Ваша одержимость будущим, многие Ваши прозрения, не говоря уже о настроениях, мне кровно близки. Ваши попытки из безысходностей «конца света» (помните знаменитую ренессансную гравюру со странником, добравшимся до края средневекового мира и приподнявшего его полог, чтобы увидеть зарю нового света — нашего?) представляются в высшей степени своевременными. И все же я не могу понять, почему перспектива вдохновенного и сочувственного слияния человека с машиной, какую Вы стали проповедовать, представляется Вам столь светлой. Ваш футуризм напоминает мне блистательное применение высшей математики к не вполне надежным исходным данным.
Как и Вы, я заворожен тотальностью техники, хотя и представляю ее себе не столько Всемирной паутиной, сколько техническим Небом, планетарной техносферой — многоярусным единством механических, энергетических и информационных машин, воздвигаемым над Землей. Ее тотальность — явление исторически новое и еще не вполне себя проявившее, а потому и не привлекавшее внимания классической философии. Инобытие духа до недавних времен сполна обслуживалось природой. А ведь новое небо предвещали еще новозаветные пророки. В мире, куда человека переселяет планетарная техника, он уже некоторым образом жил: техническое небо — это прямое воплощение всевидящего Ока, всеслышащего Уха и карающей Десницы. Средневековые «перспективисты» учили, что каждого человека одухотворяет конус сил, падающих на него со всего Неба. «И если бы небесные сферы не вращались, то огонь, приложенный к палке, не зажег бы ее». И вот теперь средневековое небо, со всем его населением, нам изготовляют инженеры. Кажется, будто все, что открылось религиозно-мистической (и прежде всего гностической) мысли о строе «умных небес», стремительно материализуется в техносфере — людьми, которые ни о чем подобном и не помышляли. Люди, в наибольшей степени определяющие облик нашего мира, — замечает Г. Блуменберг, — меньше всего могут и умеют сказать, что же именно они делают. Это он называет безъязычием техники.
Так вот, похоже, что Вы беретесь ей (технике) дать слово. И притом — в мажорной тональности. Но хорошо ли нам будет, если все идеальные силы переведутся в материальные, и мир обретет монолитность чисто материального бытия? Речные русалки и водяные из воздушных «мнимостей» станут осклизлыми «реальностями», готовыми вступить с нами в натуральный контакт. То же с ангелами и, соответственно, с дьяволами. Куда же податься всему идеальному? Ведь культура — это чуткость к незримому, а не возможность его осязать. Оккультизм не видит идеальности наличного мира и потому ее ищет хоть в тридевятом, а все же материальном царстве. Вам тоже кажется, что тонкие связи, не осязаемые в трехмерном мире, материализируются где-то в седьмом измерении. А ведь проблема в том, чтобы идеальное найти в наличном, не покушаясь на способ его бытия.
Я совсем не уверен, что Ваши работы в Интелнет, столь дискуссионные по духу, и впрямь рассчитаны на дискуссию. Не провокация ли они для простаков, не освоивших постмодернистскую премудрость и потому Ваши тезисы принимающих всерьез? Можно ли пытаться вразумить автора, способного (а часто и готового) с тем же блеском защищать тезисы прямо противоположные? Стоит ли спорить с Протеем, всегда готовым оспорить себя? Очевидно Ваше искусство выступать под разными интеллектуальными масками. Но едва ли трактуемые Вами проблемы Вас только забавляют как повод для игры ума. Ибо за всем многообразием Ваших личин в нем просматривается система. С нею мне и хотелось бы поспорить, обращаясь — помимо всех Ваших масок — лично к Вам.
Прежде всего хотелось бы выступить в защиту ангелов. «Книга Книг»2, что Вам когда-то пригрезилась, это метафора культуры, связывающей каждое слово с каждым. Но разве Интернет ее реальность упрочняет? Кто-то заметил, что каждая новая книга изменяет значения всех прежних книг. Происходит это совершенно реально, хотя и не из-за того, что в томах Платона все время меняются или переставляются какие-то буковки (что смог бы, наверное, обеспечить Интернет). Культура не может быть «более» или «менее» связной — она всесвязна по способу своего бытия. Достаточно это признать — и не будет загадок телепатии, дальновиденья, тайнодействия и т. п.: сведутся они если не к конформизму, так к символизму всех наших мыслей. Достаточно от Шенноновой информации вернуться к представлению об обычной, Аристотелевой форме, какая не «распространяется», а пребывает — просто «есть». В том-то и дело, что парапсихологи исходят из технического образа культуры, не умея удостовериться в ней иначе, как во всеоружии лабораторной техники. Подражая физикам, что на небе ищут культуру теми же средствами, какие придуманы для открытия пульсаров или черных дыр, — словом, роскошеств природы. Нечто подобное, кажется, замышляете и Вы.
Начать с того, что Ваш ангел постоянно двоится. С одной стороны, это старинные, антропоморфные ангелы, что на экраны возвращаются в роли красивых игрушек. Воплощают они сиротливость людей, все более утрачивающих почву под ногами. Поэтому им действительно нечего нам сказать: эти «вестники без вести» противоречивы по определению. Другие ангелы разносят по свету образы своих средневековых предтеч, имея облик машин. Молчат прежние, изможденные, средневековые ангелы, что дежурили у каждого за правым плечом — но отнюдь не новые, замещающие человеку все органы чувств. Средства общения сами себя оглашают, как показал Маклюэн. Это «вестники» научно-технического прогресса. И обе эти, противоположные по сути, силы Вы полагаете ангельскими.
Возьмем Ваш способ истолкования ангелов. «Средневековый человек, оказавшись в нашем мире, воспринял бы его как обитель ангелов, где сверхчеловеческие способности облечены в формы самодействующих и самодвижущихся приборов. Весь мир пронизан невидимыми путями сообщения, и радио или телефон, мгновенно передающие звучание голоса из одного края планеты в другой, конечно же, напоминают об ангельских голосах, раздающихся неведомо откуда, из колебаний самого воздуха. Даже компьютер, на котором я сейчас пишу эти строки и который способен навеки сохранить их в ячейках своей памяти, — это, конечно, не просто машина, облегчающая физическую работу, это ангелическое тело, совершающее за меня, вместо меня, часть работы моего ума и являющее мне ее результаты из глубин дисплея».
По-вашему, если двое беседуют с глазу на глаз, так они разговаривают на языке человечьем. А вставь меж ними океан, так их разговор обернется ангельским. Откуда же в их речи появляются ангелические обертона, ведь не из-за помех же эфира? Просто эйдос Вашего собеседника редуцируется до голоса. А клавишами компьютера его можно возвысить в следующую степень ангельства — сократить в комбинацию букв. Вот эту редукцию собеседника к тексту Вы и называете ангелом? Но тогда в ангельский чин нас перевела еще письменность.
Или Вы ангела видите в эфирном посреднике, что подхватывает Ваши слова и переносит их за океан со скоростью света? Почему-то нас впечатляет именно это — способность общаться через тысячи километров, а не лет. Но тогда ангельской следует признать уже не речь собеседника, а чужую, научно-техническую мысль, воплощенную в потрохах «медиа». Прежде, чем Ваша мысль сможет распространиться за океан, чужая мысль (а начал ее уже не видать) должна раскинуться над миром технической сетью. Интернет — это мертвая мысль, в оковах которой еще играет живая. Всемирный разум воплощает сама Сеть, а не более или менее случайное ее наполнение. И тогда ангельским становится голос Сети — тела «забытых предков»?
Но, кроме того, в ангельский чин Вы возводите всю технику, услужающую человеку – достоинство этого чина измеряя «лошадиными силами». ««Лошадиные силы» далеко не бездушны, когда, например, конь несет меня стрелой на свидание к возлюбленной — и тем более, когда тысячи этих лошадей, спресованные в реактивный двигатель, мчат меня навстречу звездам».
Не слишком ли поспешно за своего средневекового коллегу Вы, что наш мир его восхищенному взору предстал бы исполненным ангельских тел и сил? Достаточно вглядеться в средневековые образы духовных сил, чтобы понять, что в трамваях, метро, поездах, самолетах, пропускающих людские потоки через свои потроха, опознал бы он скорее демонов, занятых перевариванием человечьих душ.
Как можно духовную многосложность техники сводить к явлению ангелов, а тем более Софии? Непостижима избирательность Вашего зрения. В тихих ангелах, промелькнувших в нескольких не особо популярных фильмах, Вы усматриваете знамение времени — а яростных демонов, несущих круглосуточную вахту на всех экранах планеты, не видите в упор. (8 миллионов американцев, пишете Вы, видели ангелов — это значит, что они слышали или видели «внутренние голоса». Но не меньшее количество американцев, по данным Гэллапа, видели инопланетян; церковь же однозначно их относит к демонам.) Кто-то заметил: Ангелы в Аду не видят Ада, тогда как Диаволы не видят Рая даже в Раю. Не сделать ли Вам поправку на свой ангельский нрав как на источник систематической ошибки?
Покуда человек остается человеком, все картины мира друг в друга так или иначе переводимы — но целиком, а не вырезанием из одной картины особо приглянувшейся фигурки и вклеиванием в другую. В ангелологии я не силен, но все же объединение в ангельском чине «душ» людей с «духом» механики, то есть отождествление сиротской богооставленности человека с ликованием (его же) безликой духовности нахожу излишне поспешным. Человек, как-никак, существо биполярное, и за пределы своего органического тела он выходит двояко — в разные стороны. В ангелах он наращивает свое душевное тело, в машинах — плотское. Неважно, что с участием духа. Никак его не признать «состоящим только из совести».
Безысходность всех разговоров о «демонии техники», об «отчуждении человека» действительно всем осточертела. Но проблему не упразднишь вместе с эсхатологией. Ее не решить, перекрасив все черное в белое, переведя технику из демонического в ангельский или софийный чин.
Вы же действуете по логике простейшей инверсии. Дескать, хватит посыпать голову пеплом, попрекать калеку протезом и пугать его отчуждением от себя. Нет, сущность человека, технически от него отвлеченная, и есть ангел! Техника обезличивает и обездушивает человека? Совсем даже напротив, «именно предельная технологизация и деперсонализация всей культурной среды раскрывает в ней присутствие «иных духов», именуемых ангелами». Но стоит ли многообразие духовных сил, структурирующих нашу реальность, сводить единственно к ангелам? У самых диких из наших прапредков способы осмысления были, извините, в ассортименте более широком: не одной инверсией они пробавлялись — ведали и медиацию.
Так где же в многообразии технических структур затаились духовные? Если всяку железку почитать за ангела, так классификация научно-технической продукции, возводящая ее к техносфере, может сойти за «Небесную иерархию» Дионисия. Что, разумеется, абсурдно. Для осмысления техники важно учитывать не все уровни ее бытия, а только целостные — обращенные к целому человеку.
Чтобы в технике видеть духовное достояние, надо учесть, как «феномен техники» обживается обыденным, целостным, «мифопоэтическим» сознанием. А там она выглядит не ангелом, а Франкенштейном, Кибером, Киборгом, НЛО, Терминатором, Матрицей. Появление «духов», персонифицирующих образ техники, — знак того, что технику стали обживать духовно. И ее образ в массовом сознании сказать о ней может отнюдь не меньше, чем академические или прагматические штудии «феномена техники». Даже Винер, обсуждая тотальность техники, не смог с нею объясниться иначе, как представив ее в образе средневекового Голема. Духовное содержание техники выражается духами, порождаемыми ею в «мифопоэтическом» сознании. Оно-то и выделяет целостные формы техники.
А таковых, при всем изобилии уровней ее укрупнения, только две: это (1) всечеловеческая, то есть планетарная, техника и (2) собственно человеческая, персональная ее форма. Одна соответствует единому человечеству, другая — неповторимой личности. Но каждая замыкается на человека и в нем обретает свою целостность. Первую можно назвать Големом, вторую — Кибером. Дабы технику, которой человек служит, отличать от техники, которая служит ему. Это те самые уровни, на которых техника способна развиваться. Начиная с некоторых пор, она подает признаки самобытной жизни, размывая центральную оппозицию новоевропейской культуры «механическое — органическое». Потому и приходится в ней различать уровень функционирования (где она выглядит чисто физическим образованием) и уровень развития (где она предстает историческим феноменом). Техника в целом — это подмножество физических процессов, время и место осуществления которых определяется историей. Чиркнув спичкой, я инициирую процесс, подчиняющийся всем законам физики. Но чтобы с помощью этих законов докопаться, почему спичка вспыхнула именно здесь и теперь, надо проследить всю теорию эволюции.
Поэтому в будущее техники можно заглянуть, выделив малую, но целостную, способную развиваться, единицу техники — предел системного деления техносферы. Можно ее назвать персональной техникой. Это часть техники, обслуживающая далее неделимый элемент человечества — личность. Практически это дом со всем его техническим оснащением, включающим личный транспорт. Это система вполне определенная, обозримая и вместе с тем синтетическая. Ведь мы знаем, что все орудия сходятся, как к своему прообразу, к человеческому организму: когда в технику проецируется тело в целом — получается дом. Это, так сказать, техническая реализация метафизической монады. Тогда вопрос о человеческой участи техники можно решить, устремив к логическому пределу обобщенную форму дома. Дом человека — это система жизнеобеспечения, изолирующая его от природы, но прозрачная для полезных потоков вещества, энергии и информации. Не пускаясь в анализ этой формы, можно заметить, что со временем эта капсула все более замыкается, информационно же становится все более прозрачной. Дом человека все более напоминает космический корабль — спутник, управляемый извне. Со временем он и превратится в спутник — элементарную частицу планетарной техносферы, то есть города, вырвавшегося за пределы Земли.
Прообразом дома является органическое тело человека, прообразом техносферы — город. Последний и воплощает всесвязность человеческого космоса, где доминирует не дискретность элементов, а их соотнесенность. При таком подходе нетрудно показать, что трансформации, какие Вы предвещаете человеческому телу, предстоят его дому. Если все пульты управления техническим оснащением дома собрать в одно тело, поставив его на скорые ножки, — получится Кибер, технически вышколенный домовой. Он нас избавит от необходимости самому становиться изделием. И можно не стращать человека перспективой слияния с машиной — в образе персональной техники.
Другое дело — техника планетарная, что заменяет не домового, а городового — сущность, фольклору менее знакомую. Литераторы ее обживают в образах вроде «Океана» Лема или «Зоны» Тарковского. Вы же ее представляете рождественской «Сетью» — даром едва ли не Санта-Клауса.
Человека техника дополняет до существа всесовершенного — в средневековом смысле этого слова. Машины, стало быть, заполняют пропасть между «статус кво» человека и его божественными потенциями. Но необязательно их отождествлять с «вестниками». Если иметь в виду схоластическое, то есть логически продуманное, разумение ангелов, то оно совпадает с понятием «интеллигенции». Мне недостает этимологических познаний, чтобы сообразить, почему «интеллигенция» считается русским словом, хотя им полнится средневековая космография. Видимо, по мере того, как за небесными силами стали распознаваться социально-исторические, «вращение небес», переведенное в «ход истории», и стало уделом социальной прослойки. В этом смысле функции ангелов выполняет (или призвана выполнять) современная интеллигенция. Проблема лишь в тотальном ее перерождении из гуманитарной в техническую.
Но какого человека — единичного или родового — техника дополняет до совершенного существа? Все материальные атрибуты божества она придает человеку родовому — человечеству. Кое-какие из них перепадают индивиду, почему он Вам и видится всевидящим, всеслышащим и вездесущим. Но в полной мере они достанутся всепланетному государству, оснащенному небесной полицией. Она-то и примет на себя функции ангелов.
Ангелизм, пишете Вы, это «небесный извод плюрализма, религия постмодерна, когда утверждается множественность равноправных и самоценных духовных существ взамен одной истины, одного господствующего Сверхсущества». А разве Ваша «правда техники» не тоталитарна? Как плюрализм совместить с тем, что вся новоевропейская цивилизация утверждает одну истину, истину одного господствующего Сверхсущества, а именно, техники? Или Вы опасаетесь тоталитаризма только «личного»? Безликий менее страшен?
Все идолы прежних времен бледнеют перед могуществом техники: можно ли вообразить что-либо более монолитное, чем она? С Богом еще можно было разговаривать, договариваться и даже бороться, с техникой — нет. Тоталитаризм, уготованный обществу XXI века техносферой, человеку еще и не снился. Неужто Вы верите, что мощью ее планетарного корпуса будут располагать гуманитарии, а не технические эксперты?
Но если слияние человека с машиной — не суровая необходимость, так, может, душевная потребность?
«По сравнению с накалом противоречий нового всечеловека, биотехновида, может показаться мелкой борьба в душе «всечеловека» ставрогинского, карамазовского или даже пушкинского типа». Вы обещаете, что страсти Шекспира побледнеют перед страстями грядущего «всечеловека». Мне же Ваш омашиненный титан напоминает не столь «сверхчеловека», сколь «последнего человека»: неважно, что изобретатель счастья, спрошенный о звездах, уже не моргает, а подмигивает.
Может, я ошибаюсь, но живой нерв, корень проблем, занимающих Вас, я вижу в следующем пассаже из «Протеизма». «Можно ли обладать скоростью света или подвижностью волны — и сохранить тоску по дому? Можно ли проникать взглядом в подкожную жировую клетчатку, в строение внутренних органов — и одновременно наслаждаться прикосновением к коже другого существа? Можно ли знать о другом «все» — и одновременно любить его? Можно ли быть информационно прозрачным для других — и одновременно сохранить чувство стыда, застенчивость? Как быть и вполне машиной, и вполне человеком, не убивая в себе одного другим?»
Мне кажется, этo проблема не Шекспира или Достоевского, а затерявшегося в русской словесности Киприяно — героя одной из новелл в «Русских ночах» Одоевского. Это, если помните, посредственный поэт, магически наделенный способностями «всезнания», «всевиденья», «всепонимания», то есть всеми теми дарами, какие Вы обещаете грядущему «всечеловеку».
Способность всевиденья и всезнания («всепонимания, граничащего с непониманием») для Киприяно стала роковой. «Несчастный страдал до неимоверности; все: зрение, слух, обоняние, вкус, осязание — все чувства, все нервы его получили микроскопическую способность». Отчего в своей возлюбленной он и прозрел техническое изделие из рычагов и котлов, снабженное оптической машиной. «Сквозь клетчатую перепонку, как сквозь кисею, Киприяно видел, как трехгранная артерия, называемая сердцем, затрепетала в его Шарлотте, как красная кровь покатилась из нее… Несчастный! В прекрасных, исполненных любви глазах ее он видел какую-то камеру-обскуру, сетчатую плеву, каплю отвратительной жидкости; в ее миловидной поступи — лишь механизм рычагов».
Помните развязку? Несчастный проклял свой дар и сошел с ума, не в силах «знание» совместить с «виденьем», фюсис с эйдосом. Проблему эту он завещал мозговитым штурмовикам, взявшимся во второй половине ХХ века помирить «мысль и образ». Теперь Вы, видимо, полагаете, что для тогдашнего решения этой проблемы не хватило технических средств. Как будто ими решаются онтологические или хотя бы этические проблемы.
«Русские ночи» недаром называют «Русским Фаустом»: Одоевский там обозначил центральную проблему новоевропейской культуры, вскрыл ее живой нерв. А насколько она далека от решения, можно судить и по Вашему тексту.
Киприяно проклял свой мозг, Вы же готовы проклясть тело — всю «органическую рутину», ставшую между одним и другим (механически) мыслящим мозгом. Эта рутина, по Вашим словам, должна стать механической, ибо только она допускает неограниченное совершенствование. Со стороны — кого?
Природу совершенствуют, имея образцом совершенства ту же природу. Когда все процессы, обеспечивающие жизнедеятельность человека, станут искусственными, кто их отличит от естественных? Ваши прогнозы напоминают видения незабвенного «калужского мечтателя», предвещавшего человечеству превращение во вселенское «лучистое вещество». Такое вещество уже существует — это свет. Предел механического совершенства поставлен законами жизни атомов. А достижение такого совершенства эквивалентно подчинению мышления законам физики — то бишь его исчезновению. Тогда ангельский мир мы имеем в атомах. Девиз технософского ангелизма выглядит очень просто: будем как кварки!
Отношения между физическими, математическими и метафизическими атомами глубже всего продуманы Лейбницем. Но ведь монадология — дело онтологии, а не технологии. «Человек — естественное существо, которое создает искусственный мир и тем самым, в перспективе, само становится сверхъестественным». Вы всерьез думаете, что нечто «естественное» может стать «сверхъестественным», изначально не будучи таковым? Что сверхъестественным можно становиться, не пребывая? Да еще посредством техники?
Случайно ли Ваши прозрения смыкаются с оккультными? Оккультизм для меня не бранное слово. В трудные времена он подпитывал научную мысль и, может, когда-нибудь ее еще выручит. Но нынешний оккультизм всецело техничен: это прямое следствие гуманитарной безграмотности современного инженера. Поэтому у технического работника он вполне понятен. Но зачем же он гуманитарию, в культуре имеющему все, что технари все еще разыскивают в природе? Как и парапсихологи, Вы озабочены материей психического. Всесвязность человеческого мира, тотальную связь каждого с каждым они находят в биополе, Вы же — в Сети. И то, и другое — поиск все более «тонкого» и чуткого материального посредника. Ангелы, как известно, обмениваются мыслями не только без посредников, но и без слов. Как животные. Что же, нам предстоит отречься и от языка?
Вот вразумляю Вас и не могу избавиться от ощущения, что валяю дурака. Ибо все мои доводы Вам, несомненно, известны. Возможно, известны и более сильные. Но Вы свое знание преступаете, напрочь его игнорируете — во имя какой же сверхценности? Судя по «Протеизму», Вам позарез нужна оптимистическая перспектива — вот Вы ее и распахиваете, одаряя читателя светозарностью «Века Разума», то бишь XVIII столетия. А ведь дух Нового времени издох: нет у него оптимистической перспективы.
В «Парадоксах новизны» Вы признавали, что всякое радикальное обновление культуры исторически осуществляется под знаком возврата к традиции. Нужна почва, уже окультуренная в прошлом. Я ее вижу (и в этом, к счастью, уже далеко не оригинален) в традиции Средневековья. За сотни лет ее оборения образ этой культуры оболган и безмерно опошлен, и без восстановления ее исторической истины, освоения ее духовного достояния, своего рода «покаяния» перед ней невозможно никакое обновление нашей культуры. Ведь дело не в том, что иконы еще существуют. А в том, что они молчат. Слышат их не тогда, когда открывают их художественное и символическое совершенство — а когда они источают смолы или излучают целительные «биополя». «Смысл» иконы нам проясняет разве что академик инженерии Б. Раушенбах, рассказывая не о ее символичности, а о полнейшей «естественности» — согласии с законами физической оптики. Поэтому дать голос иконе нам еще предстоит.
Ваш же футуризм нацелен не на возрождение какой-либо культурной традиции, а на крайнюю экстраполяцию научно-технических «тенденций» Нового времени, на оптимистическую интерпретацию (весьма вольную) предсмертных всхлипов научной мысли в любовных объятиях техники.
Кроме означенных, есть, по меньшей мере, еще один способ символику ангелов перевести на современный язык. Состоит он в отождествлении ангельского мира с предметом нынешней фундаментальной физики. Некоторые доводы на этот счет приведены в моей работе «Скромное обаяние атома»3, недавно вывешенной в «РП»: http://www.pereplet.ru/text/ schevchenko28mar02.html
С искренним уважением, Вячеслав Васильевич Шевченко.
Oт М. Э.
Глубокоуважаемый Вячеслав Васильевич, большое спасибо за Ваше письмо, за Ваше внимание к моим текстам. Не помню уже, когда я получал такой дельный и понимающий отзыв на свои мысли, — может быть, никогда. Письмо блестящее и заслуживает вдумчивого ответа. Надеюсь, Вы не станете возражать против публикации нашей переписки в «Веере»? Вот только со временем сейчас у меня туго, простите, но я обязательно отвечу в обозримом будущем (месяц — два). А пока что — ответ на Вашу прекрасную статью o Сферосе, точнее, не ответ, а выдержка из «Книги книг», еще черновая. (Приложение.)
Не могли бы Вы сообщить о себе: где Вы живете, в какой области работаете, круг интересов и публикаций?
С глубоким уважением, Михаил Наумович Эпштейн.
PS. Хочу Вас пригласить к сотрудничеству в «Веере», мы будем рады всем Вашим статьям. Как я понимаю, Вас интересуют именно «техно-гуманитарные» скрещения. Материалы лучше посылать прямо Ал. Ромаданову, который делает выпуски. Еще раз — спасибо за Ваше письмо!
От В.Ш.
Глубокоуважаемый Михаил Наумович, спасибо за отзывчивость, я очень рад, что Вы оценили мою заинтересованность в проблеме, хотя она и выразилась не наилучшим образом. Высказывать недоумения легче, чем рассеивать, поэтому окончательных решений я от Вас, разумеется, не жду, но мне действительно важно понять существо Ваших убеждений по вопросу, глубоко меня занимающему. Что есть для человека техника?
Против публикации нашей переписки я, конечно, не возражаю. Буде она образуется. К сожалению, я не смог открыть Ваше «Приложение» с «Книгой Книг»: формата dot моя машина почему-то не разумеет. Не могли бы его выполнить в формате Вашего письма?
Что до Ваших вопросов о моей персоне, то ничего хорошего сообщить о себе не могу. Работал в институте, занятом управлением номенклатурой электроники, откуда вынес — вместе с кровным опытом полной ее неуправляемости — интерес к общим проблемам развития техники, а паче к ее онтологии. С группой сотоварищей учреждал одну из очень «желательных наук» — технометрию — но безуспешно. Публиковался в «Системных исследованиях», изданиях Госстандарта, журналах по квантовой электронике и, очень давно, в научпопе. Вышед на пенсию, сразу сообразил, что пора из «дикорастущих мыслителей» переходить в законченные «свободные художники». Первые опыты своих художеств отослал в «Знание-сила», «Русский переплет» и «Веер» — в его 48-м номере вывешено мое исследование «Истоки космологического террора». В ближайшее время собираюсь предложить вниманию Алексромы4 еще пару опусов.
Занимаясь историей науки (для диссертации «Точные методы в исследованиях культуры и искусства»), я обратил внимание сначала на «метафорический фон» научных теорий (в духе Блуменберга), а затем и на их «символические формы». С тех пор меня интересуют символические устои науки: к ним относятся все накопленные мной материалы и наброски статей. Даже Набоков, коим я много занимался, меня интересует со стороны лепидоптерии — это единственный, после Леонардо и Гёте, художник, вписавший свое имя в науку; что, разумеется, даром ему не обошлось.
В свое время в популярных изданиях я призывал науку (довольно наивно) к «самосознанию», имея в виду перспективы «наукометрии». Однако наукометрия благополучно выродилась в рейтингометрию, а новый, поистине революционный этап в самосознании науки открылся, как ныне я вижу, работой В. Паули об архетипах Кеплера, написанной им если не в соавторстве, так в живом обсуждении с К.Г. Юнгом и Э. Панофским (знаменательный триумвират!). Мне же в центральном символе Кеплера («Космическом кубке») привиделось предвестие техносферы — то же, что Дюреру открылось в «Меланхолии», а Кампанелле — в «Солнечном Граде». Попытку связать эти символы воедино (образовав триумвират астронома, художника и моралиста, замыкающий единым символом эон Нового времени) я оформил в серию из 5 статей «Демон науки», недавно отосланных в «Знание-сила». Но там они могут выйти только в (трижды) усеченном виде из-за ограничений по объему (что крайне меня огорчает). Поэтому я был бы Вам очень признателен, если бы Вы подсказали, где их можно пристроить в полном объеме. В Интернет я обитаю всего три месяца и чувствую себя в нем не уютней, чем Иона во чреве кита.
Имеются также черновые варианты примерно 30 статей по истории умозрения (трактованного перспективно), связанных темой «Обратная сторона небес»5. Это поверхность небесного глобуса или обручей армиллярной сферы, позволившие человеку свой мир увидеть с позиций космократора. Начиная с античности, это основной символ науки, стягивающий собой все другие; сейчас он перешел в изображение атома на эмблемах научных сообществ. Не знаю, сможет ли его историческая глубина заинтересовать «Веер», развернутый в будущее научной мысли.
Проживаю в подмосковном Фрязине, где, по свидетельствам очевидцев (семейства Бориса Михайловича Цейтлина), Вы когда-то бывали.
Искренне Ваш, Вячеслав Шевченко.
1 Отзыв на статью «Возвращение ангелов» в сетевом журнале «Веер будущностей» http://www.veer.info/42/epstein_angels.html
2 http://www.emory.edu/INTELNET/kniga_knig.html в «Виртуальной библиотеке» М. Эпштейна.
3 См. также в разделе «Неопознанные объекты» наст. изд.
4 Так в своем электронном адресе значится Александр Ромаданов, вместе с Эпштейном курировавший «Веер».
5 См. прим. к заглавию раздела «Скенософия».